Шалочки-полушалочки. Рассказывает Полина Алексеевна.

Всё перемелется, мука будет, — любила повторять бабушка. И жизнь представлялась мне жерновами, которые перемалывают все беды, горести и страсти.

Фросю я помню уже грузной старухой, она часто заходила к бабушке, и когда бабушка говорила, что в молодости бабка Фрося была хороша собой, я не верила. За домашней работой, ковыряясь спицами или расчёсывая волну, бабушка всегда что-нибудь рассказывала, часто заводила разговор о Фросе.

— Из богатых была, гордая, голову высоко держала. Платье у нее — не платье, юбка — не юбка, а шали какие, с цветами, с бахромой. Мы рядом с ней чувствовали себя замухрышками. Всё у Фроси было, только счастья не было. Полюбила Фрося бедного парня, а отец её просватал за другого, тоже богатого. Фрося у отца в ногах валялась, но он сказал: я от своего слова не отступлюсь.

Не могла Фрося смириться, что отдали за нелюбимого, и Виктор, муж, не старался к сердцу жены дорожку протоптать. Не любишь — найдутся те, кто полюбит. Картуз заломит, гармонь возьмёт и с девками по деревне идёт, песни поёт. Фрося что поперёк скажет — он её и об печку, и об лавку. Фрося терпела недолго, взяла новорождённую дочку и побежала к родителям. Мать сразу сказала: на лавке посиди, отдохни, чаю попей и домой собирайся. Мы на себя такой позор не возьмём. Вернулась Фрося к мужу. Её братья с Виктором поговорили, жену он больше не бил, но семейная жизнь от этого веселей не стала.

Потом все мы проводили мужей на войну, пережили оккупацию. За свои шали-полушалочки Фроська чуть жизни не лишилась. Хотел один фриц их из сундука вытащить, так Фроська не дала, отбила. После освобождения мы начали получать письма. Виктор написал жене, спрашивал про детей, их трое было, прислал карточку, рассказал, что ранен, лежит в госпитале. Фрося как-то отмякла, показывала нам карточку, плакала, что на ней муж по пояс, а почему во весь рост не сфотографировался, может, у него ног нет, а признаться боится. Следом получила Фрося похоронку. Отплакала, откричала, начала вдоветь. Колхоз ей выделил тёлочку, как вдове погибшего воина. Кто не носил вдовьего платка, тот не знает, каково смотреть в глаза голодным детям, слышать их плач. Надрывались наши бабы, за всех работали, надеяться не на кого было. Но вдовела Фрося недолго. Ездил тут у нас один в Тулу, а назад, наверное, чуть не бегом возвращался. Как же такую весть нёс. Встретил Фросю и спрашивает:

— Фроська, муж твой где?

— Ты что не знаешь? Погиб он.

— Поги-и-б? Да я в Туле на вокзале его видел, он грузчиком работает.

Фрося взяла старшую дочку, в карман сунула ту самую карточку из госпиталя и поехала в Тулу. «Думала, на месте помру, как его увидела, — рассказывала она после, — порвала карточку, бросила ему в лицо и ушла. Лучше б он погиб, мои дети отца тогда бы не стыдились». Виктор приезжал, сидел у меня, плакался, у него тоже не простая ситуация была. А у Фроси последняя радость — шалочки, полушалочки. Как у нас в колхозе гулянка, накинет на платьишко шаль, голову поднимет и начнёт плясать, стучать каблуками.

Раз гостила у Фроси дальняя родственница. «И так мне захотелось перед ней похвастаться, показать, что не всё плохо и убого в моей жизни, что открыла я сундук, достала шали, полушалки, то одну накину, то другую. Верчусь, смеюсь, и от зависти в глазах родственницы на душе сладко стало», — говорила мне Фрося. Утром, ещё до света бригадир стукнул в окошко Фросиной хаты. Велел собираться, ехать на станцию за посевным зерном. А домой вернулась, двери настежь, дети на печке замёрзшие, крышка сундука откинута и внутри пусто. Ни шалей с красными цветами, ни полушалков с бахромой. Вот тут Фроська завыла. Маша, дочка её старшая, прибежала ко мне: «Мамка об стену бьётся, голову себе разобьёт». Я пришла, а Фрося кричит: «Руки на себя наложу, моченьки моей нету,» — кричит. Еле успокоила её. Что ж, говорю, ты столько всего пережила, а из-за тряпок линялых грех на себя взять хочешь?»

Бабушка надолго замолчала и я поняла, что продолжать она не собирается.

— Ба, дальше, что было?

— Да ничего. Успокоилась Фрося. Всё перемололось.

— А родственница её?

— Та сама себя наказала. От стыда к родным не показывалась. Так и сгинула где-то с шалями, полушалками.

Полина Романова