Народные сказания о кладах, разбойниках, колдунах и их действиях, записанные в Малоархангельском уезде

Павел Иванович Якушкин, уроженец Малоархангельского уезда, известен как писатель-очеркист 1860-х гг. и собиратель устной поэзии. Его странническая жизнь и самоотверженный труд по собиранию и изучению народного творчеств в условиях крепостной России — беспримерный подвиг в истории отечественной науки. Было известно, что он обошел пешком все центральные русские губернии. В изданиях песенных материалов П.В.Киреевского, которому Якушкин, по его собственным словам, доставлял песни более 20 лет, напечатано около 200 текстов.

Вам все только рассказывай да рассказывай, а что станешь рассказывать? Вот кабы вы позвали Касюка, так тот бы наговорил вам вдоволь всего; тот человек грамотный, а я что? Мое дело мужицкое… Что я вам стану рассказывать? Как я ездил по зиме в Орел, что ль? Да это я вам уж рассказывал. Об чем же? Да, вспомнил! Скажите-ка мне, слыхали ли вы, например, что-нибудь о кладах? Если не слыхали, то вам не только я, а любой старик столько об них наговорит, что в три короба не покладете. Вот, изволите ли видеть, клады зарывали в старину, когда подходил неприятель, литвин, примером, или татарин. Случалось, что скряга какой-нибудь зароет в землю котелок-другой рублевиков, а больше всего разбойники. Вот благо, что на ум пришло: я поведу с вами речь сперва о разбойниках, а там уж о кладах.

В старину было так много разбойников, что, бывало, тот, кто ехал в дорогу за сто верст, исповедовался и причащался. Да что в дороге! От них и дома не было покоя. Такие страхи запомню и я. Вот хоть возьмите Муравья. Уж что за человек, а и тот ведь сколько напроказил в свою жизнь; а кладов-то сколько зарыл! Пять губерний, небось, можно купить. Уж бог знает, отчего православные его так называли, только он не имел никакого другого имени — Муравей да Муравей.

Сперва-то он как следует был, мужик честный, исправный — да что ты будешь делать! Втемяшилось в голову это проклятое богатство, сна не дает! На какую ж он хитрость поднялся: взял украл из соседней деревни лошадей да и повел продавать на ярмарку. На ярмарке у приходской церкви хозяин узнал их, назвал вором его, всю деревню — разбойничьей пристанью. Слово за слово, давай драться… Вот Муравей и убил его. Его, было, ловить — куда! Сел на лошадь, да и поминай как звали. Прошел месяц, другой. Вот и пронесся слух: там на большой дороге нашли мертвое тело купца, носившего образа. Он был зарезан, кругом валялись куски святой плащаницы, все в крови. Там в лесу нашли попа, удавленного на осине; там, бог весть отчего, сгорела целая деревня; там то, там другое. Мужики, которые ездили в лес за дровами, часто видали: Муравей с топором за поясом расхаживал да посвистывал, только из своей деревни никого не трогал. Зато уж из чужих не попадайся! И все решительно знал он: что где про него говорили, у кого сколько денег, кто куда собирался ехать. Все решительно знал. Один раз приехал из Москвы в свою деревню барин, а жена-то его слыхала про Муравья да вот как его боялась, что и сказать нельзя! На ночь она клала с собою в одной комнате несколько девушек, двери все были крепко-накрепко заперты, караулила целая дворня. А Муравей был и сам малый не промах — и носа не показывал. А барыня так ужи думала: вот-вот пожалует в гости!

Один раз, ночь была темная-темная, хоть глаз выколи, барин с барыней сидели да разговаривали. Вот барыня и говорит барину: «Уж сколько раз говорила я этим людям, чтобы закрывали они ставни на ночь, — не слушают! Что, если теперь вдруг выглянет Муравей?». Только что она сказала это, как Муравей ей гаркнет в окошко: «Да Муравей-то и здесь!». Барыня так и остолбенела. Барин сперва не мог сказать ни одного слова, а после: «Лови, держи его!». Вся дворня бросилась его ловить, куда — только его и видели!

Что ж только делал этот Муравей? Волосы станут дыбом, как послушаешь, что рассказывают старики. Ни пешему, ни конному — никому не давал спуска. И церкви божьи грабил. А куда шло добро? Ведь и теперь гниет в земле. Но не вечно же гулять доброму молодцу, не всегда веселиться удалому!

Один раз из одной деревни в другую шла через лес молодая однодворка повидаться с родными. Вдруг перед нею из-за куста Муравей… «Стой, — говорит он, — что у тебя есть?». А что она могла дать ему? У нее ничего не было. Поискал, поискал, видит, что взять нечего, да и говорит: «Жалко! Да ты никак беременна?». «— Да, батюшка!» «-Ну, слава богу, что ты мне попалась, а я уж давно хотел посмотреть, как у вас там лежит ребенок!». Тут он схватил ее за косы, повалил на землю и взрезал живот. Только, как он резал, то (уж видно, бог так дал, чтоб кровь христианская не пропала даром) на него наехали купцы. Он почти и не слыхал, как его схватили и связали. Долго потом рассказывали старики, что они видали его в городе; сидит, бывало, под окошком в тюрьме да и смотрит на всех, как сумасшедший, а глаза на выкате, как у удавленника. Мальчишки бегали по улице, смеялись над ним и бросали камнями; те, которые были посмелее, подходили к нему поближе и спрашивали: «Муравей, как лежит ребенок?». Тут он скорчится да и покажет, как лежит ребенок в утробе матери. Стали разбирать дело, судили, судили, разве лет пять. Да уж приказ высечь его кнутом маленько опоздал: Муравей умер в тюрьме.

***

Вот я рассказал вам теперь только об одном разбойнике — о Муравье; а слыхали ли вы что-нибудь о старце Яриле? Этот был тоже не хуже Муравья. Он был очень богат. У него было двенадцать человек сыновей, все молодцы как один, большая шайка разбойников, и все они, как только наступит ночь, так, бывало, и едут под дорогу. Не ездил только один младший сын. Часто, бывало, целая деревня, целое село гонится за ними в погонь, и тут-то они, если видят, что дело плохо, бросают в какую-нибудь трясину все что ни награбили, забивают поглубже, а сами, как ни в чем не бывало, приезжают домой. Наконец Ярила был пойман, тоже года три сидел в тюрьме. Да этот не умер… Знаете Жданов вершок? Ну, вот что к курской границе. В старину там был дремучий лес, по нем не было ни проходу, ни проезду. Вот там-то суд и присудил повесить Ярилу со всеми сыновьями. И младшего тут же повесили, который не ездил-то на разбой. Надо, дескать, проклятый род дотла извести. Там их и закопали.

Вот уж лгать не хочу, сам я никогда не видал, а слыхать слыхал, что с той поры всякую ночь на могиле младшего сына Ярилы теплилась свеча. Многие видели ее вблизи. Бывало, настанут сумерки, а она так и загорится. Узнал об этом отец Иван да и говорит в церкви после обедни: «Это оттого, — говорит, — горит свечка, что он безвинно повешен и некому помянуть его на родительскую субботу; это, — говорит, — страдальческая кровь, а вы, — говорит нашим мужикам, — когда не хотите, чтобы она горела, так запишите его в поминанье да отдайте мне, а я, — говорит, — буду его поминать». Вот кто-то и послушался отца Ивана. Как помянули раз, так и свечка погасла.

***

Да разве один только старец Ярила был у нас разбойником из старцев? Ни, чушь! Вот, примером, дядя Тимофей ведь тоже был, а носятся и за ним худые слухи. В церковь, бывало, войдет, так посмотришь — такой смиренник, что, на поди, и подумать-то, кажется, грешно про него худое; а настанет ночь — хоть и не подступайся: черт чертом, да и только. Наши мужики и теперь еще, пожалуй, покажут вам в Поповом верху ямы, что прежде были разбойницкие погреба дяди Тимофея, куда он прятал все награбленное добро. А немного подальше Попова верха, знаете, к Пересухе (деревня) есть бездонный колодец, куда дядя Тимофей посадил один раз целую шестерку лошадей с каретой. Как ключ, ко дну пошла.

Ехал, знаете, какой-то барин. Они, было, и давай его того, да куда! С ним, вишь, было много хлопот. Делать было нечего: лучше уж не доставайся никому, чем пустить так. Гаркнули на лошадей, а те были добрые такие, сытые, как понесли — и прямо в трясину, да и поминай как звали! Уж наши ребята в рабочую пору сколько раз хитрились достать дно в бездонном колодезе. Навязывали на кушак камень, кушак привязывали к косе, и, бог знает, чего они ни делали, а дна все-таки не достали. Так рассказывали ребята, а уж врать им нечего.

Старец Тимофей был еще не так давно, только он недолго попировал. Как прослышал сердечный, что к нему хочет наехать в гости суд, бросил жену и детей, да и давай бог ноги… Там он и умер.

***

Да что дядя Тимофей! Такие ли разбойники бывают! Вот, примером, Кудеяр, так тот уж, что называется, вполне разбойник! А этот что за разбойник! У нас про Кудеяра, слава богу, не было слышно. Зато уж, братцы, в Трубчевском уезде накуралесил он вдоволь. Вот, видите ли, летось зимою ездил я с обозом в Орел и напал там на мужичка оттудова. Слово за слово, он и рассказал мне об этом Кудеяре, какие чудеса делал он там.

Вот видите, в тамошних местах протекает река Десна. Только теперь она течет не там, где прежде, а взяла немного левее, а отчего — я сейчас расскажу. Уж, бог знает, правду ли мне говорил этот мужичок али лгал, кто его ведает, я расскажу, что слышал. Давно, очень давно, даже самые старые старики этого не запомнят, а так только народушко болтает, проявился в Трубчевском уезде Кудеяр, страшный разбойник. Там, бывало, сожжет целое село, там разорит целую деревню. А в Трубчевском уезде и теперь еще такие леса, что срубить такую хату, как, примером, эта, — плевое дело… А прежде, говорят, просто не было ни прохода, ни проезда. Там-то и жил Кудеяр с своею шайкою. Там же, на берегу Десны, в маленькой избушке жил старик лесничий, а у него дочь была такая раскрасавица, что в нашей деревне ни одной такой молодки не отыщешь. Вот и приглянулась она Кудеяру: ходит он, бывало, да похаживает около избушки. Да что ты возьмешь? Отец всегда дома, а дове-дись тебе или кому-нибудь на месте его, так черту, не только Кудеяру раскроит голову.

Только неподалеку оттуда жила одна старушка, кажись, еще сродни лесничему, кума что ли, бог ее ведает. Вот один раз и приходит к ней Кудеяр. «Слышь ты, — говорит, — бабка, сходи-ка ты нынче к лесничему да позови его вечерком к себе, только без дочери. Если ты этого не сделаешь, всю деревню, — говорит, — вашу сожгу, а тебе, старой карге, висеть на осине. Я, — говорит, — Кудеяр». Сказал да и пошел прочь. Вестимо, дело бабье: Кудеяр, дескать, велел, что ты будешь делать, пропала моя бедная головушка! — ну и расхныкалась.

Только ночью, как старик ушел в гости, дочь и слышит, что кто-то стучится. «Кто тут?» — говорит она. «Отпирай скорее, это Кудеяр!» Что тут делать! Бедную девку как варом обдало. Ну, скорее бежать! Схватила со стены образ Богородицы да прыг в окошко: глядь — полон двор разбойников, а у самой двери стоит Кудеяр да постукивает. Вот как завидели они ее и давай гнаться. Она — к Десне, подбежала и говорит: «Мать Десна, спаси меня!» — да и бросилась в воду. Только, — стало быть, бог так дал, — Десна вдруг переменила русло, так что красавица осталась на одном берегу, а разбойники на другом.

***

Но полно толковать о разбойниках. А теперь вы говорите, что клады. Ведь клад без цвета папоротника не скоро достанешь. Вот, примером, в Зубаревом верху, уж там сколько кладов, что если бы достать хоть один, так стало бы не только нам, да и внучатам нашим не прожить. А сунься-ко, так ничего и не будет. Уж сват Федор не нам чета: умный мужик, хоть с барином поговорить — не полезет в карман за словом; а ведь тоже взял. Видите ли, каким манером было дело: раз он запоздал в лесу, идет домой и видит: в Зубаревом верху горит огонь: «Дай, — говорит, — посмотрю, кто это там хворост жгет. Верно, ребята в ночное забрались. Ох, не видит их староста! Счастлив их бог!» Вот и пошел. Глядь: сидит у огня старичок, седенький такой. Подле него воткнут в землю костыль, возле костыля собака, а к костылю привязан гусь. Супротив его стоят три котла пребольшущие-большущие. Дядя Федор говорит: «Навряд ли человек 20 с места сдвинут». В одном золото, в другом серебро, в третьем медь, а по краям котлов горят свечи. Дядя Федор так и ахнул. Вот, дескать, кабы хоть горсточку вот из энтого-то. Подумал да идет мимо, а старик ему: «Давно, давно бы пора, голубчик, прийти за деньгами, уж залежались. Да без папоротника хоть и не показывайся. Знаешь ли, что этот верх стоит один трех губерний: Орловской, Курской и Тульской. Приходи, приходи, друг, только чтобы был папоротник!». Дядя Федор был человек набожный, сотворил крест да и говорит: «С нами крестная сила!». Глядь, ни старичка, ни огня — ничего нет!

***

А вот какая оказия случилась в Х-ом. Ведь вы, небось, знаете Ваську слепого? Ну, вот что еще торгует табаком! Так это было с ним. Раз привиделся ему сон: приходит к нему старичок да и говорит: «Послушай, Вася, ступай ты нынче с лопатою в Протопопов Заказ да подпили камень, что подле болота — там клад». Васька и пошел. Рыл, рыл землю, вот и видит: стоит котелок. «Ага, — говорит, — достался ты мне!» — да и давай его тащить. Вдруг, откуда ни взявшись, бежит солдат; ни дать ни взять, как настоящий: с ружьем, с саблею, со всем, как следует быть. Прибежал да как гаркнет: «Что ты тут, сатана, делаешь!». Васька видит, что дело плохо, давай бежать, и попытку забыл. С той поры Васька клялся и божился, как рассказывал это: всякий, кто пройдет мимо того места, видит, что все расхаживает солдат с ружьем. А вы думаете, что это в самом деле солдат? Как бы не так! Зачем ему тут стоять? Это нечистая сила стережет деньги.

***

Вот М-м тоже ведь сколько кладов, а как их достанешь? С голыми руками не суйся, найди сперва цвет папоротника, а как его найдешь? Ведь папоротник бывает разный: иной желтее, иной чернее, и цветет тоже разно — иной под Петров день, иной под Ивана Купалу. Вот, что ни самый черный листьем, тот-то и есть настоящий. Бог ведает, правда али нет, что говорят про цвет этого папоротника. Сам я за ним никогда не ходил. А говорят об нем много.

Вот, примером, раз кучер Петрак, знаете, что из Л-а, караулил папоротник. Ведь он, говорят, цветет ровно в полночь под Ивана Купалу. А как узнать полночь в лесу? Никаким попадом не узнаешь! Так что ж он сделал? Вам и в голову не придет. Дня за два до Ивана Купалы с вечера он зажег свечку и стал смотреть, сколько сгорит ее до полуночи. Вышло, что к полуночи сгорело полторы свечки. Вот хорошо! С вечера под Ивана Купалу, чуть только смерклось, он пошел в лес, обвел около папоротника круг, зажег свечку да и стал читать Евангелие. Что же вы думаете? Он себе читает да читает, а нечистая-то сила над ним куралесит: то из ружей стреляет, то кричит, то хохочет и уж чего-чего ни делает! А тут уж такое дело: когда сел — сиди, не оглядывайся. А то на какую сторону повернешься, там голова и останется, и будешь кривошеим. Вот догорела одна свечка, догорела половина и другой, он взглянул на папоротник, а папоротник так и цветет, и цветок на нем горит рассыпными огнями. Подостлал Петрак полотенце, стряхнул бережно на него цвет, завернул покрепче в полотенце да и пошел домой.

Только что стал он подходить к околице, барин ему пырь в глаза! «Где ты был, такой-сякой? Чай и невесть где шатался!» — «Нет, сударь, я доставал цвет папоротника, и вот он». Только что барин взял в руки полотенце с цветком — ни цветка, ни барина будто не бывало. Петрак глядь кругом: он сидит над папоротником, а вдали кричат петухи. Тут только он догадался, что то был не барин, а нечистая сила, прости господи, в виде барина. Страсти-то натерпелся, а папоротника все-таки не достал. А с ним, говорят, можно какой хочешь клад выкопать — и нечистая сила не тронет. Только вот что: клад кладу розь, а другой хоть и брось.

***

Иной клад такой: ты его хоть и достанешь, а впрок тебе он все-таки не пойдет. Так-то в Кр-м один мужичок нашел котелок с деньгами. Как рыбья шелуха, так и навалены верхом. Вот только что он нашел его — стал чахнуть. Чах, чах да и помер.

У него было три сына. Стали после отца делиться, разделили и денежки. Что ж, не прошло и года — все прибрались! Вот что.

А тут самое лучшее, если ты нашел клад, так не жадничай, не прячь, а возьми да раздели на три части: одну отдай в церковь божию, другую на нищую братию, чтобы поминали за упокой того, кто их зарыл в землю, а третью-то хоть возьми себе. Вот тогда уж все будет хорошо и злое слово тебе ничего не сделает. А то ведь часто клад зарывают да делают и проклятья, чтобы он никому не достался. Добрых людей много на белом свете, а злых еще больше!

***

Ну а слыхали ли вы, к примеру, братцы, что-нибудь о колдовстве? Вот уж это не то что клад. Клад сам по себе, а колдовство само по себе. Клад только достать трудно, а достал да коли умеешь еще употребить на доброе дело, так и живи себе припеваючи. А колдовство хоть и легче достается, да зато каково за него разделываться! Трудненько, трудНенько… Колдун ведь, братцы, с чертом коротко знаком. А черт уж, знамое дело, даром знакомиться не любит. Только в старину, так что, может быть, запомнят прадеды наши, одна баба обманула черта. Да уж черт ее знает, как она его обманула! Говорят, хитра была. А хитрость, известное дело, не всякому дается, оттого-то и черта обмануть не всякому придется. Черт его обманет!

А все-таки колдовство — дело диковинное! Случалось мне на своем веку побывать и в Орле, и в Волхове, даже и до Ельца доезжал с извозом. .. А уж кто бывал в дорогах, тот всего наслушается. Собирался, было, раз и до Москвы с пенькою, да француз проклятый все дело испортил. То-то, нехристи, говорят! Ну да пропадай они совсем.

Видите ль, как достается колдовство. Об этом мне рассказывал покойник Артемьич, дай ему бог царство небесное… Славный был старичок. Как теперь помню, это было о святках. Пришел ко мне Артемьич и этак, к примеру сказать, навеселе. Не то чтобы пьян, пьян он никогда не бывал. Он был человек умеренный. А так себе, навеселе, да и только. Вот и сели мы с ним. Сперва у нас разговор как-то не клеился, а как выпили по рюмочке, то и пошло дело на лад.

— Да знаешь ли ты, — сказал мне Артемьич, — что такое колдун?

— Колдун? Как не знать, дедушка.

— Ну что ж ты знаешь?

— Колдун-то. .. вестимо. . . Нет, дедушка, не знаю.

— Молодо-зелено, братец, хуже, чем. . . А потом остановился да и говорит: «Так узнай же, брат Степан, что колдун и черт — почти все равно. А если разобрать дело как надо, так колдун выйдет еще хуже черта!».

— Что ты, дедушка!

— Не что, а лучше послушай-ка: вот, к примеру, хоть бы ты захотел стать колдуном. Знаешь ли, что нужно для этого сделать?

— Не знаю, дедушка!

— Так вот что: возьми-ка полтину, а много-много две да и поклонись ниже колдуну, а уж он, наверняк можно сказать, познакомит тебя с чертом!

— Наше место свято, дедушка!

— Знаю, знаю, Степан, только не мешай мне. Как поклонишься ты колдуну, вот он возьмет тебя да и поведет в полночь на перекресток. Да это бы ничего, а послушай-ка, какие штуки там-то он выкинет. Вот видишь ли ты: сперва он ножиком очертит круг, возьмет чашку с водой да и станет вместе с тобой в кругу-то лицом на восток. А как станет, то и начнет выплескивать из чашки воду да звать нечистую силу. И только что выплеснется вода из чашки третий раз, ан смотришь, нечистая сила тут как тут. Как зашумит, как загудит, так вот того и смотри, что разорвет тебя на кусочки! аН нет… Как он закричит «чур меня», так мигом приутихнет. А как утихнет она, он и скажет ей: «По-слушайся вот такого-то, к примеру Степана, как меня». Ну и дело в шляпе, уж будет слушаться. Это я слыхал от верных людей. Так, стало быть, и выходит, что колдун хуже черта. Черт сам по себе черт, он уж и был чертом, а колдун был человеком, а сделался-то чем? Черт знает чем… так-то!

***

Вот что мне рассказал Артемьич. А знаете ли вы, какие оказии делают колдуны? Послушайте, так вдоволь надивитесь.

Слыхали ли вы, к примеру, что-нибудь о заломах? Не слыхали? Мало же вы знаете. Залом не то чтобы дело плевое, а бедовое.. . Сорви-ка, попробуй залом, как раз богу душу отдашь. А ежели жив останешься, то так тебя изуродует, что сам на себя не будешь похож. Вот уж это на моей памяти было: в сельце С-е — вы уж, верно, знаете это сельцо — был садовник, да уж такой неверующий, ну просто ничему не верил! Вот напался он раз на залом да и думает: эка, глупость какая! Подумал да и вырвал его, так вырвал, что только корешки замотались! Небось, вы думаете, что это ему так прошло? Ну нет! С тех пор и начал за всяким словом прибавлять «говорит, говорит». Смех, бывало, да и только, господи прости мое согрешение. А рука-то больше полгода как на пружинах была, только и знай, что подергивала. Вот какова оказия.

***

А слыхали ли вы, как делают заломы? Вот, изволите ли видеть: ночью колдун разденется донага, взъерошит волосы да и пойдет на чей-нибудь загон. Как придет туда, вот и схватит пук зеленого хлеба да заплетет его колосьями, одними к лицу, а другими на восход солнца, так странно, так хитро, что тот, кто не знает делов-то этих, ни за что и не развяжет. Да еще кверху выпустит торчмя колос либо два, уж это, дескать, на чью-нибудь голову. Что вы смеетесь? Нет, зубы-то, братцы, нечего чесать! Нетто еще попросишь другого колдуна залом сломать, а то хлеб-то хоть на загоне оставь: никуда не годится. Даже и купцы его узнают: бог его ведает отчего, а только так все кверху и топорщится. А спорыньи-то в нем и на грош нет. А коли колдун сломает этот залом, так уж будет плохо и тому, кто его сделал. Вот что раз было: в Н-е жили два мужика; а один из них был такой задорный, что, бывало, и самому барину готов нос сорвать. И слыл задорный-то за колдуна.

Рассердился он раз на своего соседа да и смастерил ему залом. Тот так и всплеснул руками. Да ведь сколько ни ахай, а сам беде не поможешь. Вот он и позвал другого колдуна. Колдун срубил осиновый кол, расщепил его надвое да и выдернул им залом. А как выдернул он залом-то, то и сжег его благовещенскою свечою. А на месте том, где он был, забил осиновый кол. Потом пошептал что-то да и ушел. Вот и стал задорный-то мужик по’бегивать на загон да ухаживать около кола. Уж чего-чего он там ни делал, а колушек нет как нет, не лезет из земли, да и только. Велик, верно, был. Вот и не выдернул он кола и начал мучиться предсмертными муками. Господи боже мой, уж чего с ним не было! То он охал, то кричал, то подымался, к примеру, на пол-аршина от земли и падал. Мучился-мучился, ну, что ж вы думаете? И решил спокоиться. Дотащился кое-как к соседу да и говорит. «Прости, брат, виноват заломом, вперед не буду». Тот подумал-подумал да и простил. И вправду, не содрать же кожи. Как к бабушке сходили, встал мой мужичок и пошел здоровехонек.

А, говорят, выдерни он кол зубами, так и прощенья не нужно бы было просить.

***

Да то ли еще делают колдуны! Недаром они с чертями в ладу. Вот, к примеру, знаете ли вы, что сделал один писарь с нашим дьячком? И этого не знаете? Ну, ну, ну! Да вы спросите хоть у пятилетнего, и тот вам расскажет. Хорошо, что на дворе еще не так поздно, а то бы и рассказывать не стал: как раз оторопь возьмет. Это было о Дмитриев день. Уж вы, верно, знаете, что в Дмитриев день у нас храмовый праздник. А уж, известное дело, престольный праздник попу и дьякону больше, нежели всякому, праздник. Они сами в гостях и у них гости. Вот и были у дяди Федора гости. Был в гостях у него и писарь из другого села, который любил похвастаться своим знахарством. Рюмочка за рюмочкой — вот гости дяди Федора и поразвеселились. И, боже мой, как начал хвастаться писарь: он знает одно, он может другое, ну просто не было ничего, чего бы он не знал. Взяла досада дядю Федора, он и начал спорить с писарем и как-то обмолвился и сказал ему напрямик, что он врет. Как ощетинился писарь да и начал говорить дяде Федору: я тебе сделаю то, другое. .. Слово за слово, да и побранились. Писарь уехал, а дядя Федор и не почесал в затылке. Как легли все спать, лег и дядя Федор, только ему не спалось как-то в эту ночь. Лежит он да и думает, а об чем он думал, бог весть. Вдруг как зашумит в конюшне, как загудит, что дядя Федор хоть был и не трусливого десятка, однако немного сробел. «Что бы такое», — думает он да и зовет своего работника; а в конюшне шум все пуще и пуще.

Входят они в конюшню, глядят, ан все лошади вверх ногами в яслях; мыло с них валит ручьями, а по яслям какой-то серый клубок так себе и катается. Дядя Федор хотел было его цепом — не тут-то было, он прыг из ясель, да и покатился. Собаки его так и рвут, а он себе катится да катится. Прикатился к кусту, рассыпался, да и был таков. Полгода целых всякую ночь мучился дядя Федор, пока сам писарь не избавил его от беды; вот, изволите ли видеть, умилосердился да и отговорил.

***

А вот уж на свадьбах что делают колдуны, так просто избави господи! Другой такую штуку над молодыми состроит, что и смешно, и жалко… Давно, очень давно сын одного однодворца пошел на службу; человек он был смышленый, вот и захотелось ему быть дворянином. Служил он служил да и дослужился капитанского чина. А медалей, крестов-то у него было хоть бы тебе у другого генерала. Полк, в котором он служил, стоял в Польше. А на чужой стороне, известное дело, оди-нокому жить тошно. Встосковался и мой капитан. Тосковал, тосковал да и вздумал жениться. Ну что ж? Жениться недолго. Вот и женился он на одной богатой-пребогатой полячке да еще и из знатного рода.

Как приехал он с женою на свою родную сторону, как увидала она его невзрачные палаты да отборную родню, всплеснула, бедная, руками да и покатилась замертво. Ну и, правду молвить, родня-то у него была отборная. А уж из всей родни его была у него кривая сестра. Я думаю, вы давно знаете, что кривой бабы и черт боится. А православному с нею и говорить много не приходится, как раз наделает беды. Не взлюбила кривая невестку, да и давай строить над нею разные каверзы. Строила, строила да так хорошо пристроила, что та и закричала на голоса.

Разузнал капитан, где живет бабка, и поехал к ней с женою. Только что они подъехали к ее хате, она из сеней пыр к ним навстречу да и говорит: «Знаю, знаю, зачем вы приехали, да без соли и хлеба я никого не принимаю». «Со мною нет хлеба, бабушка», — говорит капитан. «Ан нет, у тебя в повозке есть калачи». Как вспомнил капитан, что у него в повозке лежат калачи, так у него и пробежал мороз по закожью. Делать нечего, однако, принес калачей. А бабка разослала шубу, да п давай гадать. «Испорчена, родная моя, испорчена золовкою». Да как начала им высказывать всю подноготную, что и господи упаси. «Довольно, бабушка, довольно!» — говорит капитан. «Не бойся, родная моя, не бойся! Сем-ко я расскажу тебе, как надо полечиться: перебери твой пуховик и подушки, вынь оттуда кости, щепки, волосы и много кой-чего да все это спусти на воду, а не жги. Не то умрешь, как раз умрешь! Да вынь еще в сенях из левой притолки большую цыганскую иглу и ее спусти также на воду». Вот и сделала капитанша все, что ни велела ей бабушка, и вылечилась совсем. Да только кривая не унялась и опять дала ей какого-то снадобьица.

***

А то вот, если хотите, и смешная история. Жил в старину один помещик. У него были дети, а грамоте обучал их дьячок. Пришел раз в хоромы к помещику мельник. А помещик был человек приветливый: со всеми любил разговаривать. Вот и начал он разговаривать с мельником. Откуда ни возьмись дьячок, да и вмешался в разговор. Говорил, говорил и начал смеяться над мельником, а мельник-то был колдун. Слушал, слушал мельник да и рассердился.

— Послушай, — говорит он дьячку (а дьячок тогда сидел на сундуке), — хочешь ли, ты не встанешь с сундука?

— Ой ли?

— Так вот же не встанешь!

Дьячок хотел было приподняться, ан смотрит — и крышка за ним поднимается. Он туда, он сюда — прилип, да и только. Крепче прилип, чем язык к наковальне, когда ее лизнешь во время мороза. Метался, метался бедный дьячок, да и ну просить мельника: «Батюшка, такой-сякой, сделай милость, отклей!».

— Ой ли?

— Сделай милость!

— Вставай да вперед пустяков не болтай!

Дьячок вскочил, да и был таков. Ну уж с той поры о колдовстве ни слова.

***

А слыхали ли вы что-нибудь о приворотах? Вот, к примеру, полюбилась вам девка. Как сделать, чтобы она полюбила и вас? Поклонитесь знахарю, так уж все сделает. Вот что в старину раз было.

Жил один помещик с женою: жили-то они не то чтобы ладно, да зато больше семи раз в неделю не бранились. Вот и забилась дурь в голову моей помещице, твердит она и встречному, и поперечному: не любит меня муж, да и только! Твердила, твердила да и вздумала приворожить его. Как начала кормить его лепешками, а лепешки были такие сладкие-пре-сладкие! Помещик ест да похваливает. А уж на чем они были приготовлены, мерзко подумать, не то что сказать! Что ж вы думаете? Ведь ладно стали жить!

***

А вот и почище этой история. Был в одном селе парень, да только такой парень, что махнешь, бывало, рукой да и скажешь — молодец! Вот и ухаживали за ним все девки, а достался-то ведь одной. Жила в одном селе с ним девка, да еще горничная. Не то чтобы она была хороша, не то чтобы была дурна, а так — середка на половине: от дурных ушла, а хороших не догнала. Полюбила она парня и начала за ним всячески ухаживать, только он на нее и смотреть не хотел. Пришел он раз в барские хоромы да и говорит старухе-ключнице: «Дай, бабушка, молочка!». А горничная, как тут была, схватила ключи, побежала в погреб и принесла молока. Как попробовал его парень — ах ты боже мой! Не то кисло, не то горько, гадко, просто гадко, а есть его так и хочется. Поел он молоко да и лег спать. А как проснулся, то и нашел какой-то гребешок под подушкою. Идет он по барскому двору, а горничная идет с ним рядом. Что за оказия — хочется ему ее поцеловать, да и только. А как поцеловать? Неровно господа увидят в окно — страшно. Моргнул он ей, а сам и пошел с барского двора, она пошла за ним. Как сказал парень девке — люблю тебя, она прямо к нему на шею… С той поры и начали они любиться.

***

Вот еще что рассказывал мне Артемьич. Вы знавали старика Пахома? Да нет, вы его не запомните, и я-то его как во сне вижу, а вот уж шестой десяток живу. Слава тебе господи, много на своем веку видел и хорошего, и худого. Так вот мать-то Пахома была страшная колдунья и таскалась по смерти с того света. Уж, разумеется, таскалась-то не она, а тень ее. Да все-таки в доме было неладно. Бывало, придет и начнет перебирать ложки, чашки… Стучит, гремит целую ночь, хоть вон беги из дому. К тому же не взлюбила невестку — схватит, бывало, бедную за косу да и вытащит на улицу. Мучились, мучились да и придумали забить ей осиновый кол. Как отрыли ее — что ж вы думаете? Лежит-то она уж не кверху лицем, а книзу. Перевернули ее, глядят — румянец во всю щеку так и играет! Тут хоть кого оторопь возьмет. Бойся не бойся, а делать нечего: кол-то все надо забить, а то еще хуже будет проказничать. Вот как наставили в спину кол-то, как ударили, так кровь и брызнула из нее. С той поры полно таскаться. А невестка-то, ну вот та самая, которую она на улицу таскала, зачахла и году, бедная, не прожила. Да мало ли чего ни делает эта нечисть с того света! Случалось мне не раз слыхать, что она бегает оттуда и свиньею, и кошкою, и во всяком виде. И собаки-то ее не берут. Разве уж щенки третьего помета: вот эти ее видят, и она их боится.

Нет, плохо быть колдуном. И по смерти-то им покоя нет, только и знают, что шляются. Да и умирать-то колдуну не так-то ловко. Другой и язык на пол-аршина выпятит… Что ж делать — не выходит душа.

Разве через огонь его перенесут либо половицу в потолке подымут, так легче ему будет. Да кто ж ему виноват? Не пакостничай, а живи по-христиански — и умрешь легко, и по смерти спокоен будешь. А то уж чего-чего они ни делают! И пчел морят, и людей портят, и козюлек (род змеи) заговаривают.. . Ну их совсем, прости господи!

***

Небось, вы думаете, что колдуны знают одни наговоры? Нет, они еще знают и многие травы. Да и не верить травам нельзя. Вот я вам насчет трав-то расскажу не сказку, а настоящую быль.

У одного мужика в погребе жил уж. Правда, он никому не делал зла, да все как-то нехорошо, что подсоседится такая гадина. Вот раз мужик взял у него яйца да и положил их на другое место, а сам стал караулить, что будет делать уж. Приполз уж в свое гнездо, глядь, а яиц там и нет. Он и выполз из погреба. Мужик и думал, что он никогда не воротится. ан нет. Не успел он и глазом моргнуть, как уж опять ползет в погреб, да только не в гнездо свое, а к горлачу (горшок для молока) с молоком. Мужик глядит на ужа, а тот обвился около горлача да и бросил в него какой-то желтенький цветок. Вот мужик взял да и положил яйца на прежнее место. Как увидал уж свои яйца, так и кинулся опять к горлачу. Уж чего-чего он там ни делал, а все горлача не завалил. Велик, верно, был. Мужик подумал: куда бы деть это молоко? Взял да отдал его собаке. Что ж? В минуту издохла! Так вот и выходит, что не один наговор надобен колдуну, а и травы [1].

***

Плакун-трава зарождается всегда на крови, на обидящем месте… А тут-то уж и вырастет на дворе, если хозяева благочестивы. Одна барыня, такая добрая, благочестивая, купила дом; не успела купить, как плакун-трава и выросла на дворе.

Эта трава хороша во всех болезнях. А в порче прострел-трава еще лучше. Эта трава была создана богом не такая, как теперь, а вся сплошная. Когда бог разгневался на нечистую силу и повелел архангелу Михаилу выгнать ее из рая, она спряталась в прострел-траву. Архангел прострелил громом небесным прострел-траву с самой макушки до корня и сбросил нечистых на землю. Они летели три дня и три ночи и падали на леса, в воду, на дома. Оттого-то они и называются лесными, водяными и домовыми.

Вот и трава перекати-поле также трава, любимая богом. И черти ее боятся. Только настоящую траву перекати-поле трудно сыскать: у ней корень должен быть похож на коня с седоком, даже на коне видны седло, узда, а на груди у коня должен быть и крест. Эта трава, братцы, просто делает чудеса… Как раз покажет, кто прав, кто виноват. Вот что в старину случилось.

В одну зимнюю ненастную ночь ехал богатый купец с молодым извозчиком. Разгорелось сердце у извозчика на купеческое золото. «Отдай мне свои деньги», — говорит извозчик. Купец сперва «нет» да «не дам». А извозчик вынул нож да и говорит: «Молись, купец, не хочу отпуститьдушу на тот свет без покаяния!». Купец видит беду неминучую, просит только отпустить его живого, а деньги и все взять себе. Извозчик не сжалился. На ту пору перекати-поле несется через дорогу. «Свидетелей здесь нет, — говорит купец, — будь же ты, перекати-поле, моим свидетелем!» Прошло много лет; извозчик разбогател, женился. Едет он раз зимою к тестю, с ним ехала и жена. Перекати-поле несется опять через дорогу. Извозчик вспомнил про купца и засмеялся. «Чего ты смеешься?» — говорит жена. «Так!» — «Как так?» Тот не говорит, а она больше пристает. Ну ведь, дело известное, от бабы ни перстом, ни крестом — ничем не отделаешься. Вот и рассказал извозчик жене про смерть купца и как тот выбрал безмолвную травинку свидетелем. Приехали они к тестю. Тесть угощает зятя и вином, и медом. Забурлило в голове у молодца. Чего не сделает пьяный человек. Мудрено ли после того, что извозчик тут же подрался с женою, а та в сердцах и высказала все, что ож ей ни рассказал. Извозчика схватили. Ну, какой конец ему был — рассказывать нечего, в Сибири таким людям много места.

***

Есть и еще хорошие лекарства от дьявольского наваждения: трава Петровский крест, у которой корень — настоящий поклонный крест; про-свирочка, корень которой похож на просфиру, а цвет — на пасху; верба — с нею Христа встречали в Иерусалиме; оттого-то православные на Вербное воскресенье бьют друг друга вербою, которую несут из церкви, и приговаривают:

Верба — хлёст,
Бей до слез!
Кушай на здоровье.

И скотину в первый раз выгоняют этою же вербою. Папоротник тоже трава, ко многому пригодная: как ни карауль нечистая сила клад, а если у вас есть цвет папоротника, то вы все-таки его достанете. Папоротник растет по лесам и по болотам, только больше по лесам. Он бывает разный: один повыше, другой пониже; один пожелтее, другой почернее. Вот высокий да черный папоротник-то и надобен.

Но только я никак не мог узнать, отчего нечистый боится папоротника.

А знаете ли вы, какие травы он (т. е. нечистый, — 3. В.) любит? Картофель, табак, хмель… много их, всех не перечтешь. Ну вот, к примеру, картофель нечистый за то любит, что он его порождение. Когда нечистый соблазнял Христа в пустыне и не мог соблазнить, то плюнул с досады, а тут-то и вырос картофель, оттого-то его и зовут чертовым яблоком (это поверье существует у старообрядцев).

Попробуйте-ка купите картофель в окно, так вы увидите, что будет…. Одна барыня сидела под окном, а мимо едет мужик с картофелем. Подозвала она мужика к окну, сторговала картофель да и взяла его в окно. Что ж вы думаете? Картофель поднял такую пляску в доме, что не знали, что делать. Взяли да и выкинули его в окно. Вот табак и хмель — другое дело. Они не делают таких чудес, да самое порождение их дьявольское. Давно, очень давно, так что ни деды, ни прадеды наши не запомнят, жила в городе Вавилоне девка, такая срамница, какой свет еще не родил. Да не век же ей было бога гневить, умерла и она. Не успели ее похоронить, как на могиле ее выросли: где лежала голова — хмель, а ниже — табак (это поверье тоже существует у старообрядцев).

Народные сказания о кладах, разбойниках, колдунах и их действиях, записанные в Малоархангельском уезде приводятся по изданию: Собрание Народных Песен П.В. Киреевского. Записи П.И. Якушина. Т.1 Ленинград, 1983