Хитровская старина. Рассказывает Мария Григорьевна Матвеева

Люблю деревенских бабушек, с их особым говором, с лицами в морщинах. — Плохо жили, — скажут, качнут головой, и ни злости на тяжёлую жизнь, ни сожаления не слышится в голосе. Спросишь про любовь, они вздохнут: какая любовь, деточка, выдали замуж, с мужем жили хорошо, ладно. А любви никакой не было. Ничего у них не было, только тяготы. А бабушки улыбаются, припомнив старину, и рассказывают, рассказывают.

В деревне Хитрово я была года три назад. За это непродолжительное время народу стало меньше. Но в маленьком домике, по-прежнему живёт Мария Григорьевна Матвеева. Стала слабей, почти не выходит и также любит вспомнить прошлое.

Как мы жили

— Мама моя, Ирина Ивановна Митина, осталась вдовой двадцати девяти лет. Отец помер в 36-м году. Тогда больницы какие были, отец кричал четыре дня на известную голову, его повезли в Топки на лошади, там больница была. А врач, стало быть, увидел, что ему помирать, и говорит: назад везите, ему получшело. Отцу перед смертью получшело, он замолчал, не кричал больше. Мама такая молодая вдовой осталась с четырьмя детьми. Я старшая и ещё три младших брата. Мама себя блюла, никогда ни с кем не встречалась. С нами жила бабушка, её мама. Она прежде жила у сына, да ссорилась с невесткой. Когда папа умирал, мама спросила: « А что ж, Гриш, мама у меня, куды её девать?» А он: «Никуды не девай, она тебя нужна будет». Мама на работу ходила, а мы с бабушкой оставались. Когда колхоз строили, женщины пошли на работу, ребятишек бросали в люльках. Она так и висела, а как станет из люльки вылезать, в коробки сажали, их деды плели, такие большие, а сами на работу уходили. Хорошо, если было кому за детьми приглядеть. Мне было 9 лет, когда папа умер. И я всех пригляжу, соску в рот пихну, в тряпку нажую хлеба, а ребёнок, бедный, сосёт. Теперь вот из магазина всё: еда, напитки. Но и мы повыросли, с руками, с ногами.

Топить было нечем, в хате стоял холод, окон двойных тогда не было, забивали их наполовину досками и засыпали попелом (пеплом). Дверь так обгололедит всю, что папа вырубал топором, чтоб закрыть как следует. Вот и ходили в лес воровать, спилят что-нибудь, принесут, печку истопят. А утром приходили, печки проверяли. Котульки увидят: — Откыль они у тебя? В лес ходил? — Не ходил, да были у меня там. — Откыль они у тебя были. И отымут. Жили дюже трудно. Что холод, о том не заботились. Работать и работать, это Ленин так говорил. У всех хлебушек был, так его прятали, кто куда, а по хатам с обыском ходили, сеять надо, весна идёт, последний пуд забирали.

Тут недалеко жили два брата. Один пошёл в партию и у своего же брата искал хлеб. Везде поглядели — нету. Полез партийный брат на потолок и нашёл мешки. Они под застрехой были спрятаны, соломой закрыты. И все мешки поскидал оттуда. Через какое-то время у партийного брата умерла жена, остались ребятишки. Он на молоденькой женился, пошла за него какая-то дурочка, даже хлеба испечь не умела. И партийный брат к своему брату ходил. И тот его принимал, и кваску нальёт, и хлеба даст. Говорил: «Он меня оголаживал, пусть хоть у меня наестся». Брат партийный умер в войну, и даже глаза прикрыть было нечем, где-то газету нашли, газеткой прикрыли. Везли на салазках. На погосте жена, та, молоденькая и её сестра ямку выдолбили, кое-как брат похоронили. А после скотина ходила, и всю могилку разворотила

Трудно было в войну. Под Преображенкой клин картох остался нерытый. А мы весной ходили их выкапывать, мама копает,  я домой ношу. Картошки текут, вся спина мокрая, бабушка всегда для меня воду грела, в корыто сажала, обмывала. В войну мама жиденькой похлёбки заварит, настебаемся, встанем из-за стола и опять голодные. А теперь всё на столе, я б ела, да не могу.

В войну около нас под окном стояли пушки, они били, и наша каменная хата вся раструсилась, окна повыбились, как трудно было, затыкали окна какими-то подушками. Бабушка умерла в войну. У нас тогда погоста не было, это сейчас погост образовался. Мы хоронили на Ивани, там церковь была. Повезли бабушку на тележке, не знаю, своя была или у кого брали. До школы довезли, летел снаряд, и как он в гроб не попал, разорвался рядом. Бабушка была богомольная, вот и говорили, что Господь её и нас спас. Я помню, как она молилась. Коптушку затушат, а она в потьмах молится.

У нас был полицай. Когда наши пришли, они его куда-то вывезли и стреляли, он упал, думали застрелили, а только в ногу ранили, он потом домой пришёл.

Работать я пошла четырнадцати лет, и на сеялку, и под сеялку, и на скирд, и во всюду. Тогда на скирд солому на носилках таскали, ничего же не было. А с работы идём, песняка орём, от поля до самого рабочего двора. Песни кричали, а теперь ни слуху, ни духу, если молодёжь где соберётся или подерутся, или убьют кого.

Замуж я вышла 25 лет. Он и женихом мне не был, с братом дружил. Я на свёкле была, мама прибегает, к тебе сваты. Откуда, с Нижней Плоты? Какие сваты, если я ни с кем не дружила. А брат мой сказал: какого ей ещё жениха надо, мы с ним вместе росли, я его знаю. Так и поженились, никакой любви у нас и не было. Самогону наварили, картошек, гусей, так и отпраздновали. Народу полна хата, родни-то много. Оно и сейчас у меня родни в деревне много.

Мистика сельской жизни

Мы гадали на женихов под Знамение, почему-то обсыпались конопями, на постели сидишь и сыплешься и слова при этом говорили.

Знамя Божия Мать,

С кем я век буду доживать.

И я своего Володю никогда во сне не видала. А вот как выйти замуж я услышала от старших про Веденьё и загадала под праздник.

Веденьё Божьего Храма,

Дай мне знать, с кем век проживать.

И милые мои, это ещё до сватанья, вижу во сне, вот тут у нас Остров это земля колхозная и там работали. Вот мы на этом острове, лежу на бочку, и Володя идёт, тоже лёг на бок насопротив меня. У него какая-то бутылка с водой и он говорит: я сейчас тебя прицелю и засмеялся, он вообще смеяться любил. Как бутылку нажал и брызнул водой. И так меня прицелил. А я все годы осыпалась и колодец клала под голова и ничего не видала.

Как-то зеркала становили, но это я боялась. Свекровь рассказывала, подруга её говорила: возле себя клади ножницы, он покажется, а ты отрежь что-нибудь у него. Та подруга отрезала, то ли от борта она управилась, то ли от полы, а этот приехал свататься, она глянула, а у него отрезана пола. Отчаянная девушка была. И сказала всем: пришёл неизвестно чей, чужой. А если б я, говорит, не отрезала, я б его не узнала.

Цыганки у нас тут ходили. Гадали эти цыганки, клади ковригу хлеба на стол, деньги, мол, всё равно это твоё будет. Женщина из последнего кладёт, гадала, а она потом всё себе забирала. Мой сын ходил в школу и встрелась цыганка и тому-тому дай погадаю. Веня мой был отчаянный и говорит девчонкам: не верьте, что думаете, она правду скажет. Не гадайте никто, они вам понабрешут. Цыганка глянула и говорит: а ты не ширись, ты на 23-м году умрешь. А он засмеялся: о, угадала! Это после девочки рассказывали, которые с ним были. И он на 23-м году помер. Приехал с армии, работал на бензовозе не пил, не курил, и умер. Смотрим, цвету не дает, повезли в больницу, думали желтуха, его в Орел, операцию сделали, у него саркома.

Раньше были рассветные колдуны. У меня свекровь долго жила, и она мне рассказывала. Жила соседка недалёко, через двор или рядом, не могу сказать, и была натуральная колдунья. У кого корова телится, она всегда присутствует на нашесте. Скидывается кошкой и орёт благим матом. И у одной корова телилась, а набежали кошки, а корова бесится, по перемётам носится. Женщина говорит: Господи, за что мне это всё, утиши эту боль. Корова отелилась, женщина теленка занесла. Я не знаю, то ли кошка подскочила к корове, почему эта хозяйка, что у её в руках было, ударила эту кошку дюже здорово. А эта колдунья была ей тётка по дяде. Вот она подруге и говорит: пойду к тётке и погляжу какая она, а ударила прям по морде. Приходит, тётка уже не кошка, а человеком лежит на печке. — Здравствуйте, здравствуйте, проведать, живы вы тут. А тётки что-то не видно. — Да она на печке. — Она на печку: — Тётка, что ты заболела? — А у ней морда вся чёрная, прицелила ей. Колдунья не сама приходит, а скидывается чем-то.

Этой стороной идёшь, там прогалок, там дорога бывает летняя, там стоял дуб, а на этом дубе слетались эти колдуны — сороки. Бывало, кто идёт мимо часов в двенадцать ночи, там сорок, там крику на этом дубу, то ли они дрались, то ли ещё что делали. Гибель там была колдунов. И сейчас этого места боятся, хотя сейчас там и дуба этого нету.

А ещё свекровь рассказывала, сбоку жила соседка, корова отелилась поздно, молоко давала. Сейчас молоко сбирают. А тогда и творог делали, молоко не сбирали и выносили молоко в погреб. Приду, говорит, все кубаны повалены, молоко вылито. Кому она пожалилась, та, стало быть, ещё больше знала, да и говорит: — А ты вынесешь молоко, закрой творило и на творило положи коровьи котяхи, а после придешь — скинь их. Она так и сделала, пришла, все кубаны целы. Стала так делать, и молоко стало цело. А то больше месяца всё повалено было.

Вот колдуняки-то. Тогда, говорят, с хвостами были колдуны, и завязы какие-то делали. У нас там жила колдунья, вышла замуж молодая, а колдовать умела. Вот идёт оттыдова сюда на посёлок по посеву, волоса распущены и какие-то завязы завязывала. А сторож заметил, тогда сторожки стояли. Она, говорит, нагнётся, завяжет, ещё отойдет, ещё завяжет. А на что завязывали, не знаю. Это моя свекровь рассказывала. Вот молодайка-то, первым годом как замуж вышла. Сторож всем рассказал, и все стали ей торониться. А как торониться, она тебя видит за сто вёрст.

Будни и праздники

Хитрово была большая деревня. Наш посёлок назывался Маркино, туды поселок Аришино, сюды поселок Митюшино. Туды поселок как с Андреевки едешь там дерева это назывался Отруб. Туды с Митюшиной много переселилось, там жили двор на двору. И говорили, кто будет туда выселяться, будут давать 50 соток земли. И отец мой отселился, жили во скворешнику. Шестнадцать дворов было на Отрубе. Женились ребята, куды жену привесть. По четыре невестки в одной хате жили. Хлеб пекли по очереди. Первая спекла дюже хорош, вторая спекла дюже плох. И ждали, когда хорошая печь начнет. Печку топили, есть варили всё по очереди. Кто кого обидел, молчи. Опять одевать, обувать свекора распределяли.

Праздники мы дюже хорошо отмечали. Мама ситников напечет, картошки у нас рожались хорошие, очистки сушили, мололи, в хлеб добавляли, а он с этими очистками горький. Ну и лободу собирали, а мельница была на Хмелевом ветрянка, так и пекли хлеб. В праздник где-то мать доставала муки, напекёт, лепёшки дышут, раньше хорошо пекли. Суп в печке до вечера достоит, прокиснет, едим: до чего же хорош. Стебали этот суп, всё поедали.

Все большие праздники отмечали. Ходили на выгон. Вся наша деревня летом там собиралась, там было чисто хорошо. Гармони три-четыре, круга на три на четыре девок, их много с 21-года остались, замуж выходить не за кого было. Мало ребят пришло, да и те своих невест не брали, а больше на молоденьких смотрели.

Вот у нас как Троица, Микола, все в Варечкин лес идут, разукрашенные, это уже после войны, идут во всём новом, три дня праздник, дюже хорошо наряжались. И там люду было, и с Сосны шли, и с Цуриково шли. Подле леса Егор Иванович жил, его крайняя хата стояла, и он сторожил лес. Егор Иванович к празднику убирался, проходы прочистит, чтоб девки в круги становились.

Этот Егор Иванович всех ненавидел. Мама корову имела, а кормить нечем, что мы там сготовим? Мы ходили в лес, листву ломали, а Егор Иванович что ж делал: листву эту отбирал. А что тебе эта листва? Жёлуди собирали, мололи, хлеб пекли, а он выглядывает, кто когда пришёл. Видит, много набрали, прям приходит с кантером, вешает и жёлуди себе отбирает. А мы мучились, трусили, рады что много набрали, а он всё это отбирал. Мы голосим, голосим.

Прямо на выходе стоял скирд, раз женщины ходили воровать, с ними полицая жена, а Егор Иванович сторожил этот скирд с винтовкой. Вот две женщины заметили, что идёт человек, а полицая жена копается и копается. Ну и эти двое выдернули верёвки из-под вязанок и побегли, соседка полицаеву жену дёрнула за рукав и скорей бежать. А та не сообразила. Егор Иванович подходит, она набирает, он её прикладом по голове как дал: — А ты, полицаева жена, ещё сено мое грабастаешь! Она кровью захлебнулась. Женщины где-то внизу её ждали, голосили, а она идёт, захлебнулась кровью. Так после он к ним ходил и акт составлял, он знал, что эти две убёгли. Тогда голода были, и они лепёшки какие-то пекли, и ему домой носили, и что-то ещё ему там платили, чтоб он никуда не передавал. Но его Бог наказал. Его своячница жила на Топках, и он там ломал дом и свалился откыль-то, и выбыл ногу, и вся деревня говорила: Господь наказал. Лес не твой, что ты жёлуди отымаешь? Все обижались на него. Вот как мы жили! Дюже тяжко. Всю жизнь в колхозе, а пенсию заработала маленькую.

Мария Григорьевна замолчала, задумалась, а потом добавила:

— Ко мне тут приходили, песни записывали.

— А вы песни знаете?

— А как же и старинные и не очень.

Значит ещё раз надо побывать в Хитрово.

Маша Никитушкина