У нас в районе прошла неделя советской литературы. Перед тружениками города и села выступали орловские литераторы — члены Союза писателей СССР прозаик Леонард Золотарев, критик и поэт, кандидат филологических наук Александр Логинов, поэт Виктор Рассохин. Они побывали на Опытном машиностроительном заводе, в райобъединении Госкомсельхозтехники. автотранспортном предприятии, выступили перед участниками зонального совещания библиотечных работников, работниками узла связи, передвижной мехколонны и в других организациях. Писатели-орловцы посвящали свои выступления памятной дате — освобождению Орловщины от немецко-фашистских захватчиков. Сегодня по просьбе редакции мы публикуем их произведения.
29.07.1980
Автобус мягко вкатился в березовую аллею. Багряные листья заполоскали по ветровому стеклу, внутри как-то позолотелo. Бодров плотнее обхватил медвежьими лапами руль, подумал устало «Вот бы детишек куда…»
Все мальцы нему, липли как мухи. Добро бы приваживал чем, сластями какими или придумками, так нет же, в карманах его вместо конфет вечно гремела всякая железная всячина, а от самого словом лишним за день, бывало, не разживешься.
Правда, раз году, когда профсоюз производил его за подходящий рост в деда Мороза, Бодров преображался: пересыпал свою неуклюжую речь наспех выученными прибаутками, путался в разных побасках, выкопанных из старых журналов, и, не дождавшись конца, уходил за кулисы вытереть пот со лба: трудно давались ему эти елки. Из-за них да еще из-за всегдашней бодровской угрюмости так и присохла к нему кличка «Мороз». Придумают же…
Сегодня в автохозяйстве получка, из конторы Бодров отправился с шофернею в столовую, будет угощать всех заядлым «сучком», распалившись, обдумывать вслух нескладную свою судьбину, петь тягучие, как медовая брага, старинные песни.
В предчувствии этого его тянуло на разговор, но пассажиры попались не больно речистые всего-то слов от них, что бурчат на ухабах да ухватистей обжимают плетушки с антоновкой.
С тех пор, как вернулся с Донбасса, Бодров на этом маршруте впервые и потому с интересом смотрит на деревушку, вынырнувшую из-за поворота. Возле колодезного журавля «голосуют» школьники. «Третий-четвертый класс, — определяет Бодров. — Небось, в Кострово ездят».
Автобус, пискнув тормозами, останавливается.
— Грузись, шрапнель, — строго командует Бодров и хитро щурится: — С двойками, чур, не беру.
Передний мальчишка пятится, прячется за спины, принимается что-то запихивать под рубаху. «Ну и шустер, — примечает Бодров. Вылитый Колька… У конопатый…»
Чем-то больным и давнишним пахнуло в бодровское сердце. Эх, не встречать бы мальчонку этого, не сбивалась бы память на своего, родного Кольку. Вот с таким малолетком-ясенем, ясноокоим да крапленым, приезжала его Настюха к военкоматовским коновязям, когда загремела война. Обмирала на его плече, чуяла, не свидеться больше… Так вот и мыкается он, солдат, с войны бобылем, живет неприкаянным человеком. Сына даже не пощадили, сволочи…
— Ты чего, Колька? — очнувшись, окликает Конопатого.
— Он вовсе не Колька, он Вовка, — затараторила девочка в бантиках. — Он дневник за пазуху прячет.
Вовка остался на дороге один. Лицо взялось пятнами, крапинки разрослись в медные пятаки. Клок рыжих полос, выбиваясь из-под пилотки, жарко полыхал на солнце
— Возьми ребятенка-то, — загомонили бабы с плетушками, — не видишь, сгорел со сраму.
— Га-а-а! — грохнули в автобусе ребятишки. — Он у нас отродясь такой — огневой.
Вовка судорожно сглотнул слюну, потоптался на месте, решительно зашагал по Костровскому большаку.
— Грузись, — подрулил к нему Бодров и, обернувшись, бросил угрюмо: — С завтрашнего вход по дневникам…
Каждое утро юркий бодровский автобус останавливается Кривых Верхах, ребятишки в входят в него с дневниками в руках. Бодрову уже хорошо известно, что делается в Костровской школе. «Вовка Пакалдин — самый что ни на есть первый хулиган в классе…» «Верховские не получили за неделю ни одной двоечки»… «Вера Ивановна хвалилась мамке, что после лета дети успешно втягиваются про в пе-да-го-гический процесс…»
Без умолку тараторит над ухом девочка в бантиках — Оля, Бодров кивает ей на выбоинках затылком, а сам при случае косится назад: ищет на ближних сиденьях Вовку. И если тот забивается самую глубь, Бодров уже беспокоится, принимается гадать, что же вчера натворил Вовка: ай снова обтрусил у кого яблоки? Или написал кому как Петьке на пении чернилами поперек спины нехорошее слово.
Все теперь знает Бодров про Вовку Пакалдина, все читает по его глазам: и что растет малец безотцовщиной, что дерзок он в шкодах своих, и что тоскует по отцовским рукам, тайно завидует соседскому Петьке Петрачкову, у которого хоть больной (в чем держится дух), да все-таки батька.
Вчера Петрачковы вытащили на берег плоскодонку, смолили на зиму днище. А у Пакалдиных ни лодки, ни бредня. Ни одного мужика в доме, кроме Вовки. Бабка старая, все кряхтит да все молится под иконами. Еще вздумала крестик Вовке на шею набросить, вылетел Вовка опрометью из сенец, так бы и не являлся домой, если б не мамка…
Жаль ее Вовке. Она у него агрономкой, неделями днюет-ночует в поле.
Бодром следит за бегущей дорогой и думает, долго и нудно думает, как заговорить с Вовкой, чем притянуть к себе пацана. Всякие шуточки да побаски забывались на другой день после елок, а свои слова у Бодрова известно какие — булыжники.
— А ну подь сюда. — Вовка движется медленно, пол выпрыгивает из-под ног. — Ты чего конопатый? Вовка сопит, подобравшись, отводит голову вбок. Потом поворачивается к Бодрову, замечает размякшие морщины на лбу.
— А так… Загорал на солнце под ситом.
— Ишь ты, — удивляется Бодров. Весёлый парень… Что завтра собираешься делать?
— А мы завтра идем всем классом в Клейменово, — отвечает Оля. — Учительница говорит, на могилу русского поэта Афанасия Афанасьевича Фета.
— Да? — равнодушно — так, для порядка, — переспрашивает Бодров и обернувшись, подмигивает Вовке: Хотите подброшу вас туда автобусе?
Незнаком Бодрову этот проселок. «Не заблудимся?» улыбается он Вере Ивановне.
— Да нет же! — звенит голосами автобус. Мы туда за орехами ходим.
— На нашем пути встретится Покровская гора, воспетая Фетом, — говорит размеренно Вера Ивановна. Потом Галахов лес, принадлежавший когда-то купцам-соседям поэта.
Бодров слушает, кивает согласно, а сам нет-нет да и поищет глазами Вовку. Чудной он нынче какой-то глазастый и бледный, кусает в волнении губы. Хочет Бодров сказать ему что-нибудь смешное, веселое, Да дорога такая — гляди да гляди. Перелески, поля, перелески. Вот оно, наконец, и Клейменово. Фетовский пруд. Косой полосой примыкает к нему лес. Вот и церковь, и склеп с мемориальной доской. По стене взбирается ввысь крапива — вся в ядовито-желтых разводьях.
Притихли ребята, притих перед могилой поэта и Вовка. А над головой ведет белый след самолет, рябит этот след волной на поверхности пруда . А кругом паутина — серебристая, тонка.
— Кто, ребята, знает фетовские стихи? — оживилась Вера Ивановна.
— Я, я знаю, — заспешила-заторопилась Оля и начала сразу звонко:
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало…
Ветерок играл прядкой ее русых волос, колыхал у стенки крапиву, а Бодров все дивился и не надивиться на Вовку: смирным был сегодня он, не таким как всегда. Собирал листья клена, шевелил о чем-то губами.
— Сочиняет, — подошла к Бодрову Оля, сделав большие глаза, зашептала: — Он стихи пишет. Только велел никому-никому…
Удивился Бодров: еще бы, стихи! Всю жизнь казалось Бодрову, что давным-давно все писано переписано: Пушкин, Лермонтов, Фет. Никогда бы не подумал, что можно так: ходит рядом малец, а глядишь— тоже пишет стихи…
На обратном пути еще мягче, добрее смотрит Бодров на мальчишку. Ишь, глазастый, — Поэт! Ссаживая всех у Кострова, подзывает Вовку к себе, улыбается:
— Хочешь, Вовка, в город со мной на воскресенье?..
Бодров ведет Вовку по городу. Навешиваются над дорогой екатерининские тополя обомшелые, кряжистые, не обхватить пятерым.
Засунув в карманы ручищи, шагает Бодров широко и уверенно. Вовка едва поспевает за ним, все вертит головою по сторонам, все глядит да разглядывает, да заглядывает Бодрову в лицо. Чует Бодров как прибывают, играя, в нем силы. Захочет — свалит силы. Захочет — и свалит те кряжи. «Хорош малец, думает он о Вовке. — Вишь ты, — поэт! и конопатый. Смежает Бодров ресницы: идут они с Вовкой нескончаемой улицей — большие, похожие, огневые, как солнце…
Теплая волна любви к этому маленькому человечку накатывает на Бодрова. Хочется ему, чтобы Вовка обернулся еще раз, улыбнулся, положил бы ладонь в ладонь. Тогда Бодров все расскажет… Он скажет…
— А это, гляди, забегаловка.
Из всех примечательностей Бодров показывает все больше съестные места. Видно, изрядно пришилась к ним его бобыльная жизнь: немало довелось похлебать Бодрову казенных щец, перемолоть казенной картошки.
— А это вот автопоилка.
Понимает Бодров смущение Вовкино: автопоилки на ферме, а здесь перед ними белый каменный дом, совсем не похожий на ферму.
С полмесяца провалялся под автобусом Бодров: перебрал мост, подзаварил кой-какие трещины. И вот на знакомом маршруте. Только теперь сквозь березовую аллею видать налитые водою поля, по блеклому придорожью ветер гнал пожухлые листья.
Бодров отчаянно завертел баранку, и автобус, вырвавшись на сухое, вкатился в Кривые Верхи. Еще издали Бодров узнал тонкую колодезного журавля, и душу его облило теплом. Как всегда, подняв руки, «голосовали» школьники. Вовки меж ними не было. Стало как-то не себе… Что-то новое необычное было сегодня в ребятах. Бодров силился понять: что же? — и, наконец, догадался: из-под одежи у ребят выглядывали пионерские галстуки.
До самого Кострова ребята рассказывали Бодрову, как принимали их в пионеры. Бодров слушал их и все порывался спросить о Вовке Пакалдине. И пожалел, спросивши: слишком жестоки были услышанные им слова.
— Чмякнулся Волка с ракиты дней десять тому. — Оля говорит редко и тихо. Надсадно ревет мотор. — Позвоночник, говорят, повредил. Агрономка вчера забрала домой из Костровской больницы.
«Дворник» не успевает сгонять капли с ветрового стекла. Все впереди дрожит в водянистой пленке перед Бодровым… После рейса Бодров заходит в культмаг. И опять катит привычной дорогой автобус, поворачивает к старым ракитам, ко двору агрономки. Бодров входит в осевшие сенцы. В передней горбится над столом седая старуха с землистым лицом. Кто-то, видать, сама агрономка, ставит на загнеток чугунок переспелой картошки. Оборачивается на стук.
Никогда б не подумал Бодров, что это и есть агрономка, самая что ни на есть настоящая мать Вовки. Косы уложены на голове в три венца, даже сквозь смуглость пробивается на щеках крепкий румянец.
Давно заприметил Бодров эту статную женщину, медлил бывало, затворять дверцу, когда выходила она из автобуса.
— Вы к кому? — задержались на Бодрове глаза. Пакалдина. Смолянистые.
— Друг у меня здесь… Вовка. Пришел вот проведать…
Вовка лежал в горнице, на себя не похожий. На бледном лице выделялись рыжие крапинки. Приоткрыл глаза, слабо улыбнулся Бодрову. Бодров взял в руку его похудевшие пальцы, и они утонули в его ладони… Так и сидели они пять, а может, десять минут, пока не забеспокоились пассажиры и по двору не поплыл басистый сигнал. Бодров встал:
— Выздоравливай, Вовка.
Вовка задвигал губами, Бодров наклонился, чтобы услышать его, снова присел на стул.
— Я хотел вам… сказать тогда… — Вовка устал от усилий, задышал мелко и часто. — Как Петька Петрачков с батькой… Cмолить лодку…
Играя жесткими желваками, тыкаясь мимо пуговиц, Бодров расстегнул карман гимнастерки и вытащил красный галстук. Положил галстук Вовке на грудь и улыбнулся, как только мог в эту минуту. Как не улыбался, может быть, все эти годы после войны.
— Теперь ты, как и все, пионер,— и сунулся к двери.
Заголосила, завыла, истово закрестилась в передней старуха. Мать стояла, опершись на дверной косяк, без единой кровинки в лице. Она подняла на Бодрова глаза — Вовкины преданные глаза и, обмякнув, уронила щеки в ладони.
— Завтра приеду за Вовкой. Сам повезу его в область, слово Бодрова.
Все так же сечет лицо злая осенняя сечка. Но теперь для Бодрова всё изменило свой смысл.
Л. Золотарев
1980 г.