Home » История, Культура

Из Санкт-Петербурга и Красноярска об Орловщине — с любовью. Воспоминания Варвары Яковлевой — 06

4 января 2017 Нет комментариев

Орловско-Кромская операция 1919 года.

Продолжение. Начало здесь.

Глава шестая

Гражданская война

Лето 19-го года началось тревожно. Еще свирепствовал сыпняк, и свежи были утраты близких знакомых, детей, подростков. В городе (Малоархангельске — А.П.) везде пахло креозотом — средством против вшей. Жизнь была скудна до крайности. Но наша семья пока держалась. Сохранили одну корову, держали поросенка, кур, индеек. В последний раз сажали картошку на арендованном участке, и греча была своя, тоже последняя. Аня и Маруся получали пайки, очень скромные, но они все же скрашивали наш убогий стол.

О поэзии, теннисе и расстрелах «заложников»

Пристройку сдали под квартиру помещику из Колпны, Н.С.Новицкому. Он устроился на работу и поспешил вывезти из имения хорошую мебель и прекрасную библиотеку. Он тоже платил продуктами, и огромная наша семья (12 человек) была сыта. Также в это лето копали торф, но уже в другом болоте, под Мурашихой, и труд этот уже не был для нас праздничным.

Два раза приезжал из Киева будущий муж Ани, видно, настаивал на ее согласии на брак, но она не хотела его дать. Как уж он летом 19-го, да и в 20, 21 годах пробирался через фронты, не знаю — но настойчиво ездил. Он был добрый, тихий, но для нас неинтересный, хотя и привозил шоколад, которым Анечка делилась с нами.

Интереснее было с квартирантом, хотя он и был для нас чужим по духу. Во-первых, я пользовалась его библиотекой, познакомилась не только с Мережковским, Брюсовым, Бальмонтом, Кузьминым и др. русскими поэтами, но и с романтиками, чтение которых оказало на меня сильное влияние. Поэты Ростан, Новалис и др. стали моими любимыми на всю молодость. Тогда же я увлеклась романами Гюго, которые брала в библиотеке, и Гамсуном.

Во-вторых, Новицкий привнес в нашу жизнь теннис. Он привез набор ракеток (8-10), мячи, сетку. Расчистили площадку на пустом выгоне, где когда-то были сельхозвыставки, и каждый вечер — туда. Увлекалась Аня, отлично играла, тем более, что раньше в Киеве занималась в обществе «Сокол». Играл брат Сима (хорошо), я — послабее и с азартом, так и рвалась на площадку. Наша игра привлекала и посторонних, почти постоянно приходил какой-то красный командир Карлов, заглядывали заезжие из других городов (подкормиться к родственникам), какие-то приятные молодые люди.

Жизнь шла в начале весны — лета как будто спокойно, но уже появились небольшие красноармейские отряды в городе, ползли слухи о продвижении белых войск на север. В разговорах уже слышны были знакомые названия: Харьков, Касторное.

С половины лета начались непонятные аресты. Брали самых мирных граждан, и старых и молодых. Это были домовладельцы, купцы среднего достатка, чиновники царских учреждений. Было арестовано около 20 (а может быть, и больше) человек, среди них и знакомые моих родителей.

Вдруг в августе месяце, комиссары как-то засуетились, хрупкий порядок нарушился, в умах поселилось смятение, страх. Газет не было, но ползли слухи. Некоторые жители уезжали.

Настал страшный час: в непоздний августовский вечер раздались ружейные залпы со стороны тюрьмы, которая находилась за городом, на горочке. Это расстреляли всех арестованных. Их называли непонятным именем «заложники». Стало страшно, кажется, впервые мы почувствовали, что революция несет не только развал, разруху, призрак голода, но и страшные, непонятные зверства.

С этого вечера все в городе замерло. Родственникам тела не разрешили брать. И захоронение этих первых в нашем городе жертв красного террора произошло уже позже, когда деникинская армия вошла в город. Хоронили всех сразу, везли вереницу гробов. Было торжественно, скорбно и страшно.

После расстрела заложников куда-то исчезли все комиссары и немногие красноармейцы, что были в городе. Бесшумно исчез из флигеля комиссар Ченцов. После него остались пуды брошюр, дешевых книжонок, агиток. Когда пришли белые, все это сожгли.

В городе было безвластие. Однажды безлюдье и тишина были нарушены появлением конного отряда. Черные всадники промчались со стороны Курска на великолепных конях и заняли просторный двор Воскресенской церкви и базарную площадь рядом с нею. Мы, ребятишки, сбежали к церковной ограде и через ее решетку разглядывали небывалых всадников. Каждый — с головы до пят в черной блестящей коже. На кожаных фуражках — никаких знаков, ни кокарды, ни красной звезды.

Кто они были, передовые ли деникинцы, или один из летучих отрядов, о которых ходили страшные слухи. Отряды Мамонтова, Шкуро далеко были известны своей жестокостью.

Но эти кавалеристы никого в городе не тронули, передневали, пограбили где-то в ближних деревнях и ускакали в с. Гнилуша, к северу от города.

После этого налета стало еще страшнее, ждали фронта, боя. Но оборонять город никто не собирался. Никаких войск поблизости не было. Не слышалось и артиллерийской стрельбы. Была зловещая тишина.

Белые в Малоархангельске

И когда в город незаметно вошли части Добровольческой Армии, никто не вышел их встречать. Они вошли тихо, без выстрела. По-видимому, в городе разместилась только офицерская часть. Они вели себя очень сдержанно, никаких арестов, погромов. Опасаясь погромов евреев, папа, как я уже говорила, в дни безвластия поселил у нас в подвальной кухне несколько семей. Прожили они неделю — дней десять и вернулись в свои квартиры, т.к. их никто не обижал.

На второй день прихода белых в Соборе был благодарственный молебен, но папа в своей церкви такой службы не проводил. Чувствовалось, что он и новой власти не доверяет.

Офицерская эта часть провела в городе около месяца. Видимо, главные силы прошли другими дорогами, через Кромы на Орел.

Устраивали офицеры бал в Народном доме. Помню, как вежливо приходили (только под окно) приглашать нашу Марусю на вечер. Но папа и мама ее не пустили. После похорон заложников началась мобилизация. Не знаю, как она проходила в деревнях, насколько добровольно шли мужики, но в городе нашлись добровольцы, вступившие в Добрармию.

Дядя Яша, который за два года до этого вернулся из австрийского плена, пошел сам, хотя по тяжелому ранению его не должны были мобилизовать. Но он будто бы сказал родным: «Я офицер, давал присягу». Добровольно пошел Шурик Кубарев, недоучившийся студент, из близкой нам семьи. Как и Яша, Шура был ранен в первом же бою под ст. Стишь. Забегая вперед, скажу, что он как-то дал знать родным, и они всей семьей сразу снялись с места и поехали вслед за ним на юг. Ольга и его жена сопровождали раненого до приморского города где-то на Кавказе, выходили его и почти выздоровевшего проводили его на пароход, увозивший госпиталь в Чехию. Там Шура прожил до старости, получив образование, работал инженером. Вынужденно он выехал в 46 году, когда советская власть забрала из Чехии «своих» и посадила их в свои лагеря. Лет 6-8 он сидел, сестра из Москвы переписывалась с ним, слала посылки, чему помогал какой-то архиерей (или митрополит), сумевший взять над соотечественниками опеку в лагерях.

О судьбе дяди Яши я писала. Белые были в городе около месяца, вели себя спокойно, никаких погромов, расстрелов не было. На время стало лучше с продуктами и как-то легче, но обыватели были в ожидании событий, т. к. битва за Орел началась. Торжественно уходили на Орел деникинские части из города. Был ясный солнечный день. Все горожане вышли на проводы. Армия с музыкой, с блестящими офицерами маршем пошла по выгону, повернула на Орловскую дорогу. Мы, ребятишки, тоже были там и со многими людьми проводили их далеко за город до Беленького моста.

События дальше развернулись стремительно. Уже через несколько дней дошли вести о разгроме Белой армии под Стишью, покатились назад, на юг, разбитые части и бесчисленные обозы с ранеными.

О бегстве жителей из города, бандите Михейке и свежем хлебе для красноармейцев

В городе началась паника. Ведь население в основном доброжелательно принимало белые части. Боялись все. В городе было безвластие. Ходили слухи, что «пролетарии» будут грабить все дома подряд, особенно дома позажиточнее. Наступили уже холода, но из города начали разбегаться по деревням, кто мог.

Паника не миновала и наш дом, нашу семью. Наш квартирант, дворянин, собрался стремительно, уехал на юг еще до прихода красных и увез с собою нашего брата, семнадцатилетнего Симу. Они пришли прощаться неожиданно, уже в тулупах, с вещами. Папа и мама были так напуганы, так растерялись, что не решились не пустить Симу. Казалось: всем нам конец, пусть хоть он спасется.

Не зная, куда прятаться, решили разделиться. Мама с Лелечкой ушла на деревню к знакомому крестьянину, Николаю Федотовичу. Тетя Анюта, Аня и Катя с Оксаной приютились у друзей, Газина В.М., который жил в маленьком домике при ветлечебнице. Отец заявил твердо, что не оставит храм Божий, и ушел в церковь охранять ее от кощунства. Дома остались Маруся и я — самые смелые и беззащитные. С утра улица вымерла. Вдруг с ближней слободы показались подводы с грабителями, которыми предводительствовал знаменитый хулиган Михейка. Мы еще с вечера ночью попрятали кое-что (одежду, ценные вещи), немного, что было у нас, в ледник, под солому, на сеновал, в подвал. Но много милых мелких вещей осталось на виду.

Подводы с грабителями постояли по противоположной стороне квартала. На них валили всякую рухлядь из соседних домов: шубы, перины, одеяла…

Явился Михейка и к нам. Но, к удивлению нашему, не разбойничал. Прошел по разоренным комнатам. Тут их внимание привлекла покинутая квартира Николая Андреевича. А там … ковер, диваны чистой кожи, картины… Про нас с Марусей и наши комнаты было забыто, нашлось что грабить. У нас, к сожалению, они мимоходом забрали мелкие редкости, привезенные когда-то дядей Ваней с хрустального завода. Но и квартиру Новицкого Михейка не сумел очистить, почему-то его банда расселась быстро в телегах с награбленным и умчалась в сторону Подгородней.

Мы с Марусей остались вдвоем в опустошенном доме. Темнело. На улице — ни огонька. Посмотрели в сторону деревни Барановки (там была в этот день мама), и там было черным-черно.

Теперь, спустя 72г., я понимаю, как безрассудно, как рискованно было оставить двух девочек,18 и 15 лет, одних, в такое опасное время. Днем нас никто не обидел, но наступал вечер. Почему-то Маруся была совершенно спокойна, я тоже беспечна, глядя на нее, но мне все же, помнится, было страшновато.

В поздних сумерках пришла от Газиных няня. Мы зажгли масляную коптилку. В окна глядела черная ночь: занавески были убраны. В соседних домах темно. Мы уселись в угловой и решили пожевать мягкого черного хлеба. Накануне, ввиду возможного бегства на юг, няня испекла пять больших круглых хлебин. Сейчас они лежали на скамейке, накрытые холщевой скатеркой, и вкусно пахли. Не помню, была ли закрыта на засов дверь на улицу, но вдруг из прихожей раздались шаги, стук сапог. В комнату вошли несколько, наверное, около десятка, солдат с красными звездами. Один, видимо, командир или комиссар. Они были вежливы. Старший осведомился, чей дом и где наш отец, священник. Маруся разговаривала с ними довольно смело. Красноармейцы заметили (или по запаху учуяли) свежий хлеб и попросили отрезать. Няня Меланья Власьевна поставила на стол огромную ковригу и оделила всех большими ломтями. Картина. При слабом свете копчушки прижались к стене две девчонки, а вокруг стола красноармейцы уплетают ломти хлеба.

Вдруг со стороны балкона спокойные ровные шаги — и в комнату вошел отец. Он, оказывается, решился на ночь оставить церковь, вернулся в потемках домой и стоял на балконе. Я его даже не сразу узнала: он переоделся в потертый пиджак, волосы убрал под шапку, на ногах высокие сапоги. В руках, как всегда, трость.

Наши гости были изумлены, молчали. Потом командир поднялся, поздоровался и спросил: «Зачем Вы, батюшка, переоделись?» Что ответил отец, не помню, но завязался дружелюбный разговор. Из него я запомнила два момента. Командир посоветовал отцу завтра служить в церкви, как обычно. Да, до начала 20-х годов красные особой враждебностью к церкви и духовенству не проявляли и еще не опасались перед «своими» высказывать свое к ней уважение. Возможно, вступив в город еще днем, они уже навели справки обо всех заметных жителях города и услышали немало хорошего об отце, которого уважал весь город и даже советские власти.

В той же беседе Маруся рассказала о библиотеке, оставленной в квартире Новицкого, и комиссар дал ей записку и адрес новой комендатуры, где ей дадут охранную грамоту на библиотеку. Маруся на следующий день этот документ получила и впоследствии значительную часть книг передала в городскую библиотеку.

Красноармейцы побыли у нас около часа. Вероятно, это был патруль из занявшего город отряда. Не задержались красные и в городе, быстро ушли преследовать Добрармию. Явились снова попрятавшиеся комиссары, возродился старый порядок. В городе было тихо. Лишь изредка появлялись то отряды на формирование, отдых, то команда ремонтеров из конзапаса.

«Кроме пшена и конопляного масла, мы мало что имели…»

Занятия в школе и в реальном училище возобновились, шевелился еще недолго Союз учащихся.

Старшие гимназистки (теперь гимназия называлась — «школа 2 ступени») гуляли и танцевали с заезжими командирами. Маруся на эти вечеринки не ходила, я изредка, т.к. чувствовала себя в этом обществе чужой, танцевала плохо, флиртовать и кокетничать не стремилась.

Да и дома в тот год было тревожно и грустно. Мама и папа тосковали о пропавшем без вести сыне. Тетя Аня приходила из детдома измученная, настрадавшаяся за беспризорников, которых ей доставляли с железных дорог, из приемников.

Маруся стала совслужащей, работала в Управдоме, у нее были совершенно взрослые поклонники и друзья. Пайков не было. Началась испанка, унесшая много жизней. Я, как всегда, болела ею с долгим беспамятством, но выжила.

Поддерживали нас материально, точнее сказать, продовольственно, два квартиранта. В кабинете папы поселился врач Острожников, бывший приятель Новицкого. Занесенный в наш уезд военными ветрами, он работал в богатом селе, а в Малоархангельск приезжал на 2-4 дня в неделю делать операции, был хороший хирург. Он, видимо, имел доход продуктами (село тогда жило хорошо) и щедро платил маме мукой, мясом. Одну комнату занимал «военспец», бывший офицер, служивший в военкомате. Родственник наркома земледелия Потемкина, он имел охранную грамоту на свое имение, и оттуда ему возили чудные яблоки, картофель. Одним словом, мама вертелась, как могла, чтобы собрать пропитание для семьи в 10 человек. Кроме пшена и конопляного масла, мы мало что имели, а сахара и не видели. Радовались сахарину. Маленькое свое хозяйство было слабым подспорьем для такой большой семьи. Уныло жилось нам в плохо отапливаемом доме при свете коптилок.

Катя и Оксана Яковлевы

Оживление в семью вносили теперь только младшие девочки. Катя и Оксана были очень дружны, разница между ними была в два года. Обе были хорошими помощницами маме по дому, не боялись никакой работы по уборке, отоплению (топили непросушенным, сырым торфом), работе в саду. Но были они очень разными.

Оксана была очень хороша собой, без особой красивости, но чрезвычайно обаятельна. Улыбка у нее чарующая, хорошие темные косы. Была она очень скромна, держалась как-то незаметно, но, тем не менее, все ею любовались. Ей было 11 лет, и у нее обнаружились большие музыкальные способности. В 20-е годы она начала учиться музыке у старушки, поселившейся у нас в пристройке.

Варвара Семеновна Вавилова, вдова врача, работала сама провизором до старости. Ее дочь, Оловенникова (пока непонятно, кто именно был её мужем, точно не Сергей Николаевич Оловенников, живший в Покровском, кто-то другой из числа его родственников — А.П.), бежала с мужем на юг, и спустя несколько лет В.С. узнала, что их где-то расстреляли. Позже у нее нашлись внук и внучка. Варвара Семеновна поселилась у нас с двумя старухами: бывшей нянькой и кухаркой своей дочери. Эта старуха, окончившая в свое время Орловский институт благородных девиц, была высоко интеллигентным и подлинно благородным человеком, и притом необыкновенно скромна. Обе девочки начали у нее учиться музыке. Это было оплатой за квартиру. Общение с нею было очень благотворно для семьи, особенно для девочек. Она прекрасно играла сама, и сумела так подготовить Оксану, а позже и Лелю, что их без задержки приняли в Орловское музыкальное училище, где они прошли прекрасную школу. Оксана по роялю, а Леля по вокалу блестяще закончили.

Оксана очень хорошо и прилежно училась уже в тот 19-20 год. Была очень приветливой, ровной и ласковой. Тетя Аня ее очень любила, да и все в семье; помню, как она еще в 4-5 лет шутила над своим именем: «Ок-тьфу, Сана-дуся». У нее были хорошие математические способности, и она одно время, помнится, даже преподавала математику в Малоархангельской школе.

Она была очень привлекательна, и у нее рано появились поклонники, но была она домоседка и ни на какие вечеринки не ходила.

Катя, ей было в ту зиму 13 лет, была из нас самая красивая. Похожа на папу, с правильными чертами лица, темными, вьющимися слегка волосами. В детстве очень подвижная, общительная, она любила во все вникать, сообщать несложные новости. Дядя Ваня даже прозвал ее «орловский вестник» (была такая газета). Очень любила Катя стихи, затевала маленькие постановки. Она особенно дружила с нашей Меланьей Власьевной. Все делала вместе с нею и была первой слушательницей ее сказок.

С годами, лет с 10-12, Катя стала очень чуткой, серьезной. Переживала, видимо, очень глубоко семейные горести. Папа ее выделял из других детей. И я навсегда запомнила его слова перед самой смертью: «Берегите Катю». Кажется, это были самые последние слова отца.

Катя, как и я, училась музыке у соседки, заезжей музыкантши Ораловой. Мать как-то ухитрялась еще оплачивать. Я училась упорно, играть любила, но способностей у меня было, видно, мало, музыкальная память слабая. Катя училась лучше, потом и у Варвары Семеновны, но музыкальный путь, как сестры, не выбрала. Она любила музыку, слушала игру тети Ани, и особенно — пластинки граммофона, очень хорошо подобранные для отца родственниками.

Из нас Катя была самой заботливой. Под ее присмотром, главным образом, росли Митя и Леля. Особенно заботлива была Катя в отношении мамы. Зная, что у мамы больное сердце, она оберегала ее от всяких волнений. После смерти папы особенно следила за нею, даже проверяла, легла ли она на правый бок, не разволновала ли ее Маруся.

Обе сестры очень заботливо относились и к младшей, Леле, которой было 4 года, баловали ее как могли. Леля была очень живым ребенком, ее звали «непоседой». Кроме верного Мити, у нее были друзья-приятели малыши всех соседей. Была она очень ласковой, доброй — и ее все любили.

«Все что-то прятали, от соседей таились, помалкивали»

Так, в эту тяжелую зиму 19-20 годов, девочки немного скрашивали грустный тон нашего дома. Маруся несколько отдалилась от других детей, у нее был круг взрослых знакомых. Она даже устроила себе праздник — день ангела 1 апреля, собрав довольно большое общество мало знакомых нам людей. Папа к ее гостям не вышел. А нас, девочек, мама тоже быстро убрала из зала, где собрались гости. Для тети Ани эта зима была тоже тяжела, т.к. поступали в детдом очень трудные подростки. Мама круглые сутки была в заботе о прокорме большой семьи.

Я в этом году стала много читать, в том числе иностранную литературу. Часто страдала головными болями, много сидела дома.

Мы, девочки, начали себе шить одежду — из ничего: у мамы в сундуках не было ничего, кроме холстов и старых тряпок ее сестер. Мы стали из холстины шить блузки. Я помню, что одна у меня была чудесная, с вышивкой по воротничку, и к ней такая же шапочка. Ниток не было. Мы стали брать работу — белье на Красную Армию. Выдаваемые нам скупо нитки мы умудрялись экономить, чтобы стачать что-то себе.

Советская власть в городе и уезде, видимо, набирала силу. Реквизировали лучшие дома, вещи, были необъяснимые аресты. Особенно злобствовал некий комиссар Холодков. Его фамилия была пугалом для обывателей. Поселился он в уютном домике маминой тетки Ольги Ивановны — старосветской старушки, муж которой умер, и потихоньку обирал ее, без реквизиций.

Поэтому мама к тетке не ходила, да и ни к кому в тот год не ходили, никто праздников не устраивал. Почти ежедневно бывала у нас Мария Александровна Жданова. Ее сумасшедший муж невылазно сидел дома, отгоняя от себя окружавших его чертей. Дворянка, белоручка, Мария Александровна была необыкновенно энергичной. Завела козу, отапливала дом, брала вышивать рубашки. И без конца шила прелестные чепчики, капорочки из своего шелкового гардероба. На базаре они шли хорошо, и она обеспечивала свою маленькую семью питанием и топливом. Ее приход к нам вносил оживление: щебетала про новости, про базар, про своего Мишечку, о котором трогательно заботилась. После смерти Мишечки в 24-25 (?)г. уехала в Москву с неожиданно отыскавшейся родственницей — старой барыней.

Часто приходила поплакать вдова расстрелянного купца Сретенцева и другие страдающие.

Тетя Нина Троицкая, работавшая в приходской школе, наоборот, оживилась. При школе собрала молодежь, ставила спектакли, кружки завела. Поздней осенью, помню, привезли ночью небольшую пасеку. Спасая от реквизиции, учитель Марочкин спрятал ее у моего отца. Тайно установили ульи в холодной подвальной кухне, которую отец оборудовал, когда делал пристройку к дому.

Все что-то прятали, от соседей таились, помалкивали, чувствовалось дыхание террора, приближавшегося и к нашему городку.

Зима была хоть и не самая голодная из соседних (в 21-22 будет хуже), но очень тяжелая, полная страшных слухов с фронтов и из голодающих столиц.

Рождественский праздник был печален, без Симы, без Яши и Мити, к которым мы прикипели душами. От дяди Вани не было вестей два года, хотя мама, вероятно, знала, куда он уехал после Октября. Радостью для семьи было слушание пластинок в вечерние часы и игра Ани на рояле. В гимназии не топили, учились кое-как, но старшеклассницы (2 ступень) еще пытались веселиться и устраивали вечеринки со скудным угощением. Учителя были не по всем предметам, и школа помаленьку умирала.

«Папа был святой!». Смерть отца Иоанна Яковлева

Умирали и многие горожане в том страшном году. Пришло горе и в нашу семью.

В конце апреля 1920 года папа заболел испанкой, которая не впервые посетила наш дом. Форма была как будто легкая. Папа полежал дня три-четыре. Доктор Шушлябин, старый земский врач, лечил его на дому. Папа все тревожился о храме, что нет там службы. Утром он встал, чтобы пойти в церковь и отслужить обедню. Было прохладное весеннее утро. Сады готовились зацветать раньше обычного, весна была ранняя.

Прежде чем пойти в церковь, папа направился в сарай позаботиться о корме для коровы. И там упал! Вернулся, лег — и больше не поднялся. Врачи установили отек легких. Они делали, наверное, все возможное, известное в те времена. Даже несколько раз ванну, для которой была у нас большая железная посуда. Ничто не помогало. Исход был предрешен. Лежал папа дня три. Все время в забытьи и с трудным дыханием. Невесть откуда явилась под окно бродячая собака Арапка, которую мы, дети, иногда кормили. Она простояла под окном все трое суток и выла. Мы пытались ее увести в чужие дворы, отвлечь. Ничто не помогало. Этот вой еще усугублял ту тревогу, ужас, что поселились в сердцах.

Скончался папа в ночь на 3 мая. Он пришел в себя. Очень слабый, благословил плачущую семью. Запомнилось мне: «Берегите Катю». И умолк навсегда.

Яковлев Иван Ильич (отец Иоанн).

Отец Иоанн Яковлев.

В семье был ужас. Мать была все время с сердечными приступами, с врачом.

Кто-то из старших послал Марусю и меня к церковному ктитору Болотскому. Положено, когда умирает священник, оповещать о кончине колокольным звоном. Была ясная лунная ночь. Мы бежали через весь город, в смятении, в беспамятстве. На стук в окно сразу выскочил Сергей Григорьевич и побежал в церковь. Домой мы шли под заупокойный перезвон колоколов, молча и, кажется, без слез, окаменевшие. Через калитку мы прошли во двор, поднялись на крыльцо, остановились, и … остолбенели: яркая до тех пор луна, стала меркнуть. Я не сразу догадалась, что это полное лунное затмение. И, пораженная, помню, произнесла: «Папа был святой!» Маруся только сказала: «Почему ты так думаешь?» Но я не могла ей объяснить, откуда пришло это осознание.

Панихиды, свечи, ладан, чужие люди все три дня — все как один тяжелый сон. С этого дня у меня начались сердечные приступы, которые давали себя знать 10-15 лет. А здоровье мамы было очень ослаблено.

Похороны были многолюдны и торжественны. Несколько священников. Много плачущих прихожан, толпа за гробом.

На гробе — веточки распустившейся березы, белые цветы вишни. После отпевания в церкви уже ничего не помню. Где, как хоронили — меня как и не было из-за горя и слез. Помню только, что с мамой было плохо — сердце.

Вот так и кончилась наша жизнь с отцом, любимым и любящим, напоившим детские души добром и светом.

Все лето и осень мама ежевечерне ходила на кладбище со всеми дочерьми. Это было потребностью для нас.

Могила была рядом с дедовой, простая, обложена дерном. Двадцать три года спустя в нее был опущен гробик моего сыночка Алеши.

Я ежегодно могилу навещала до нынешнего 91 года. Но в сердце она навсегда.

Год 1935-ый: встреча в Орле

После смерти папы мать и тетя Аня как-то еще содержали семью. Я тут же в мае 20-го года начала работать в кооп.библиотеке, куда меня поспешил устроить председатель потребительского общества, уважавший семью. А осенью 22-го года уехала в Москву, пыталась поступить в вуз, что не удавалось до 26-го года. Маруся в 21 г. вышла замуж за своего сослуживца, Федю Шишова, и тоже уехала из Малоархангельска в 1926 г. В том же, 21-м, Аня сообщила мне (сначала мне одной, вызвав меня с работы в соседний сад) о смерти Симы. Об этом ее известил Острожников, которому написал из Крыма Новицкий. Семья таяла. Девочки еще до конца 20-х годов жили с мамой. Мама была «лишенкой» — такой титул существовал в свободной России.

Список граждан Малоархангельского уезда (1902-1903 годов рождения), лишённых избирательных прав.

Список граждан Малоархангельского уезда (1902-1903 годов рождения), лишённых избирательных прав.

Список лиц, не имеющих право избирать и быть избранными в городской Совет Малоархангельска (на 17 сентября 1924 года).

Список лиц, не имеющих право избирать и быть избранными в городской Совет Малоархангельска (на 17 сентября 1924 года).

И девочкам нелегко было пробиться в техникумы. Катя окончила в Орле педтехникум. Оксана и Леля — музыкальный.

Много-много было пережито, испито из чаши горя. Лишь в 35-м все мы собрались в Орле. Осколки большой когда-то семьи. Разными путями, но все же съехались мы в Орел. Чтоб и там спустя 6 лет спокойной жизни снова хлебнуть черного горя по горло — и единого для всех, и отдельного для каждой семьи горя.

Окончание следует.

Добавить комментарий

Пожалуйста, не надо спама, сайт модерируется.

На сайте включена Граватары. Вы можете использовать сервис Gravatar.