Святки. Сказка про деревню Дураковку.
Помню, на Святках собирались в какой-нибудь хате, у молодых начинались игры, забавы, а мы, дети, садились возле старших и слушали всякие истории. Раз пришёл мужик, он был не из нашей деревни, почему он ходил от дома к дому, уже и не помню. Но рассказчик он был хороший, за это его и кормили. Однажды после какой-то особо забавной истории мужик сказал: «Сейчас я выйду в сени, а когда зайду, волков вам покажу». Мужик вышел, а у всех мороз по коже: как же, волков увидят! Взрослые похватали, что смогли: кто ухват, кто скалку, кто топор — от волков обороняться. Мужик зашёл в избу, сел на лавку, все ждут. Наконец кто-то не выдержал, спросил: а волков когда покажешь?
— Каких вам волков, когда полна хата дураков.
И я вам волков не покажу, а про дураков расскажу.
Здесь недалеко стояла деревня Дураковка. Селиться в ней никто не хотел, охота, что ль слушать, вон, мол, дураковские идут. Только три мужика хаты и поставили. Хоть дураковские за людей не шибко умных считались, но оброка барину не платили, на поклон к нему не ходили. Позвал раз барин приказчика, спрашивает его, почему ты, такой-сякой, с крестьян деревни Дураковка оброка не собираешь?
— Вы уж, хозяин, не серчайте, а я к дуракам не пойду, — отвечает приказчик, — с дураками свяжешься — себе дороже выйдет.
Решил барин сам в деревню съездить. Сел в кибитку, лошадь стеганул, отправился в путь. По мостику, через речку, по лужку, на горочку поднялся, вот и Дураковка, всего-навсего три дома.
Из трех домов три мужика и вышли — усатый, бородатый да конопатый.
Барин толстый, румяный, усы подкрученные, чуб локоном вьется. Сам в сатиновой новенькой рубахе, пиджаке, при картузе и в сапогах со скрипом. Важный. А мужики что? Голь перекатная, даже лаптей нет, а рубахи с портами домотканые, по десятку раз латаные. Мужики бороды почесывают, не понимают, что барин от них хочет.
— Ах вы, дармоеды, — стыдит их барин, — вы почему оброка не платите?
Совестил барин мужиков, ругал, взмок, руками размахивая, а мужики на речь его отвечают:
— Ваше превосходительство, мы бы рады оброк заплатить, да не чем. Были у нас три курочки — в лес улетели, там гнезда свили, соловьями поют, домой не идут. Было у нас три коровки, да прошлое лето жаркое выдалось, трава на лугах посохла, коровки с голодухи так отощали, ветром их унесло, назад не принесло. До сих пор где-то летают. Было у нас три баранчика. Хотели мы с них шерсть состричь и тебе, благодетель наш, отдать.
— Ну, так что? — спрашивает барин.
— Как услыхали баранчики, что мы с ними сделать хотим, зашли на горочку и поднялись в небо. Вон как раз над нами сейчас проплывают.
Поднял барин голову и правда: три беленьких облачка, как три барашка плыли над Дураковкой.
— Даже хвостиками помахивают, — умиляются мужики.
— Зерном платите, — не унимается барин.
— Их, ваше благородие, поля рожью поросли, не прополешь, луга в траве — не укосишь.
Приуныл барин, и усы его обвисли. Видит — нечего с мужиков брать, а домой несолоно хлебавши, возвращаться не хочет.
Вдруг усатый мужик приложил ладонь к уху.
— Барин, никак барыня тебя зовет, ругается что-то. Сбегаю, узнаю, в чём дело.
Забежал усатый мужик в хату, вернулся уже в лаптях и скрылся за избами. Минуты не прошло, как он снова появился, снял лапти, пыль с них сдул и об рубаху обтёр.
— Пустое, — говорит, — барыня тебя в сердцах помянула, на девку дворовую заругалась.
— Неужто ты в мое имение успел сбегать? — удивляется барин.
— Что ж тут особенного, — отвечает мужик. — Лапти-то не простые, семимильные. Достались мне от покойного деда в наследство. Я их пуще глаза берегу. Дед в них бывало в Москву хаживал. Утром уйдет, к вечеру домой ворочается, еще и подарков разных нам, внучатам, принесет. Поизносились немного лапоточки. Уже не такие быстрые. Я в них на ярмарку хожу и лошадь не нужна.
У барина глаза загорелись. Он страсть как всякие диковинки любил.
— Продай, — говорит.
— Э, нет, — отвечает усатый мужик, — продать нельзя, потому как они силу волшебную потеряют, а обменять можно.
— На что меняться будешь? Сапоги с часами даю, — предложил барин. А сам думает: «Мужик ты, простофиля, тебя обмануть — большого ума не надо».
Согласился мужик, отдал лапти, сапоги натянул, часы к уху поднес, слушает, как они тикают.
Был барин в сапогах новых блестящих, стоит в лаптях старых драных. Внезапно тучка налетела, дождик на землю пролился, потом град посыпал. Мужики под навес спрятались, барин в кибитку залез, только бородатый с места не сдвинулся. Дождем его намочило, градом обсыпало, солнышком высушило. Мужик только покряхтывает.
— Или ты хворобы не боишься? — интересуется барин.
Бородатый отвечает:
— Чего мне бояться. Рубаха моя не простая — заветная. Мне ее бабка Авдотья по наследству передала. В этой рубахе ни дождь, ни снег не страшны. Я и зимой без зипуна хожу. Если кто в нашей деревне, а то и в соседней занедужит, сразу ко мне бегут, в ноги кланяются, дай да дай рубаху. Стоит больному рубаху натянуть — вмиг выздоровеет.
Барин каждого ветерка боялся. То чихает, то кашляет, то спину ломит, то в ухе стреляет. Его доктор никогда без дела не сидел. Захотелось барину иметь заветную рубаху. Но денег не предлагает, знает, что нельзя.
— Давай меняться.
— Жалко мне рубаху, — говорит бородатый, — не раз она меня от беды спасала. Но так и быть, уважу тебя. Скидывай одежду и кибитку давай в придачу.
Надел барин мужицкую рубаху, грубую, латаную, потом пропахшую. Рад-радёхонек.
Третий мужик сел на брёвнышко, пригорюнился, нечем ему перед барином похвастать, нечего ему предложить. Тут жена его прибежала. Начала ругаться, скандалить, одно слово — баба. Всё ей не так: и плетень развалился, и солома на крыше сгнила, менять пора, и в доме пусто. Конопатый мужик достал из-за пазухи прутик, дотронулся им до уст своей благоверной и приказал:
— Молчи!
Замолкла баба, рада, что-нибудь сказать, а не может.
— В избу ступай, — приказывает ей муж.
Повернулась баба, скрылась в избе.
— И прутик волшебный, — обрадовался барин.
— А то. Видишь, как жену усмирил, до утра слова не вымолвит. А если таким прутиком вдоль спины со всей силы ударить — неделю молчать будет.
— Неделю, — умилился барин. — На что меняешь?
Глянул конопатый мужик на барина: в лаптях, рубахе и без кибитки, почесал в затылке.
— А на кошелечек твой, благодетель, обменяю. Сколько есть в нем денег — все мои.
Кинул барин ему кошелек, ухватил прутик, домой засобирался.
— Вижу, оброк вам не с чего платить. Что ж вы ремеслом никаким не занимаетесь?
— А то, как же, занимаемся, — усмехнулся усатый.
— Каким?
— Умных в лапти обуваем, и домой голяком отправляем.
Не понял барин мужиковых речей, он вообще не из понятливых был. А перед уходом обернулся и злорадно сказал:
— Правильно вас дураками называют, за бесценок диковинки отдали.
Домой барин хоть и в волшебных лаптях, а с непривычки долго добирался. В ручей упал, вымок, в грязи вывалился, оводы, слепни его искусали. Еле до дома добрел. Увидела барыня мужа, начала кричать, ругаться, за бороду его хвататься дворне на потеху. Она вообще была нрава сварливого. Барин решил супругу наказать: на неделю дара речи лишить. Взял и огрел её вдоль спины прутиком. На мгновение барыня и впрямь замолчала, а что было потом, рассказывать совсем неинтересно. Но когда барин после разговора с женой отлежался, и все его ушибы, синяки и шишки прошли, отправился он в заветной рубахе на охоту, попал под дождь, простудился, заболел, чуть не помер. За границу уехал, на воды. А в деревне Дураковке мужики весело жили, песни пели и оброка не платили.
Маша Никитушкина