Сережка Расторгуев и Бурка-командир

— Война не спрашивала, сколько тебе лет, — говорит Клавдия Васильевна Богатырева. — Вот я еще девчонкой была, а что, мало разве пережила? Война нас застала в Енакиево, на Украине, тогда многие туда за лучшей долей уезжали. А наш дом сразу разбомбило, хорошо, все живы остались. Отца забрали на фронт, а мы кое-как зиму пережили и домой отправились. Пешком, естественно. По дорогам целые реки таких же горемык тянулись. Самому младшему, Вите, было всего два года, мы его по очереди несли на руках, мне десять лет, старшему, Толику, — шестнадцать, сестре Маше — тринадцать. Шла с нами и старенькая бабушка.

За весь путь подвезли нас только одни раз. Топали мы по дороге, вдруг из-за поворота выскочила машина. Все разбежались, а я стою как отупевшая, будто неживая, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Машина хотела меня объехать. Мне б стоять, как стояла, но тут мой столбняк прошел. Машина направо — и я направо, машина налево — и я туда. Вышел тогда из машины немецкий офицер:

— Матка, чей это есть кинд?

Мать так и думала, что немец меня сейчас пристрелит, а он сунул руку в карман, достал кусок сахара, дал мне, потом посадил нас в машину и подвез до развилки.

Продукты у нас закончились быстро, приучились мы побираться. Сначала стыдно было: как это — просить? А потом привыкли, голод — он к чему хочешь приучит. Иной раз и неплохо подавали. Один дом до сих пор перед глазами стоит. Как с картинки. Стены выбелены, на плетне кубаны сушатся, подсолнухи желтыми головами кивают. Вышла навстречу женщина.

— Ах, бедная ты, бедная! — сказала матери. — Как мне тебя жалко! Куда же ты детей ведешь и что вы будете делать?

— Что Бог даст, — ответила мать.

Женщина вынесла целое блюдо настоящих вареников, политых сметаной! Да мы таких до конца войны не видели. Как на них накинулись! А женщина попросила мать:

— Отдай мне младшего сыночка. У нас с мужем детей нет, воспитаем как своего.

Долго уговаривала, расписывая, какое у них с мужем крепкое хозяйство, но мать ни в какую не соглашалась.

— Он у тебя в дороге с голоду помрет, — наконец рассердилась на материну несговорчивость женщина.

— Помрет — я его похороню и буду знать, где его могилка, — ответила мать. На этом разговор и закончился.

Мама у нас была чудесная, я все время вспоминаю ее и плачу. Помню, голод, холод, а она сядет в хате на печку, нам носки вяжет и песни поет. И когда домой шли, во время бомбежек все нас в кучку, как цыплят, собирала:

— Давайте сюда, деточки, если убьют, так всех вместе.

Пришли в родную д. Пересуху уже осенью. Дали нам шесть копен ржи, обмолотили — это и было наше пропитание. Перезимовали, весной выстроили шалаш, в нем жили.

С 1943-года в нашей деревне стояла воинская часть. Был там Сережа Расторгуев, невысокого росточка, плотненький. Ох, и любили мы его! Настоящий артист был. И сейчас смотрю по телевизору группу «Любэ» — и все мне кажется» что Николай Расторгуев на того Сережу похож. Сережа давал нам целые концерты. Бывало, отбросят борта у машины, и он там, как на сцене, представляет. На нем надето несколько драных рубах, Сережа «пляшет» на лопатке, кричит: «Жарко!» — и сбрасывает одну за другой рубахи. Потом «заплачет»: «Ой, моего брата Вовочку волки съели». Товарищ ему подыгрывает: «Кто тебе сказал?» — «Да он сам только что».

А то натянет между яблонь проволоку и ходит по ней. Но не всегда весело было и Сереже Расторгуеву. Ведь не надо забывать, что шла война и Сережа свои представления устраивал после боев. Однажды он ветретил мою сестру Марию. Она была высокая, красивая.

— Эх, девчонки, — сказал Сережа, — вы все лейтенантов любите. Я теперь тоже лейтенант, и оружие мне выдали.

А у самого к поясу лемех плуга привязан — капитана изображал, а лемех будто кобура с пистолетом. И глаза у парня грустные-грустные, слезы в них стоят. Таким запомнился нам Сережа Расторгуев.

Однажды он не вернулся из боя; нам сообщили, что молодой солдат погиб. Вся деревня о нем горевала как о родном. В июльские дни 43-го года много погибло народу: шла битва на Курской дуге. Когда началось наступление, каждый день везли раненых. Все деревенские дома превратились в лазареты. Сестра Мария ходила помогать, а я по малолетству боялась. Страшно там было: кровь, стоны, тяжелый спертый воздух и тучи мух.

Помню, как хоронили командира. Бурка его фамилия была. Из соседнего дома вынесли гроб, обитый красной материей, на нем — фотография. Под руки вывели лейтенанта раненого, с забинтованными рукой и ногой. Он очень плакал и повторял:

— Прости меня, командир, я все поле облазил на четвереньках» но самого главного не нашел.

Позже мы узнали, что командиру снесло голову, поэтому и хоронили его в закрытом гробу. Из другого дома вынесли еще один гроб. Хоронили капитана, лицо его было белое-белое, говорили, что он грудью закрыл амбразуру пулемета. Каждый день на войне совершали подвиги. Когда гробы стали опускать в могилы, налетели немецкие самолеты и начали обстрел. Деревенские разбежались, а бойцы не дрогнули, будто и не замечали врагов. И, что интересно, ни одна пуля в цель не попала.

Вот такое оно было, мое военное детство. А в 43-м на нашу землю пришел мир. Теперешнему поколению не понять, как трудно приходилось, но забывать о прошедшем нельзя и нельзя пытаться исказить историю, иначе мы предадим таких парней, как Сережка Расторгуев, командир Бурка и тех, имен которых не узнаем уже никогда.

Маша Никитушкина
На верхнем фото: мемориальная плита с фамилией Бурка воинского захоронения в д. Удерево Малоархангельского района Орловской области.
На снимке справа — страница донесения о безвозвратных потерях личного состава 143 СД. Командир 487 сп Бурка Григорий Андреевич убит 15 июля 1943 года.