Освобождение района. Рассказывает Ольга Дмитриевна Зарьянова.
Мама моя была сиротой с трёх лет. По деревне ходил тиф, взрослые все умерли, а дети остались, мама — самая маленькая. Её растили тётки. Жизнь была тяжёлая. У папы семья большая — пять мужиков, все с жёнами, мама пришла одиннадцатая и всех обихаживала, обстирывала. Всю жизнь работала на семью — деверей, золовок, звали её Любовкой. Против слова не смела сказать, да и мужу поперёк не говорила, молчала. Ткала на станке попонки, полотенца челноковые. Когда пряла, пела песни. Спала на полу, на соломе. Родила мама одиннадцать деток, только двое остались: я и брат Коля. Была она верующая, рассказывала, как на праздники с фонарями со всех краёв ходили на вечерню. Под Рождество отец всегда пел молитву. Мама не знала ни одной буквы. Отец наш был умный и кладовщиком работал, и завтоком. Такими были мои родители.
Война началась, когда мне было восемь лет. Помню, как пришли первые немцы, девки молодые от них прятались. В начале войны папу на фронт не взяли по болезни, он на печке сидел. Раз застучал немец, мама замешкалась открыть, он её прикладом так ударил, что она закричала. Мама маленькая была. В другой раз с ночёвкой пришли пьяные немцы в дребезину, а мы на печке играли. Один немец выхватил гранату, другой его остановил, а то мясо было бы на печке.
У нас стояли злые немцы, выгнали из дома, мы сидели в погребе с грудным ребёнком, даже ночевать не пускали. Отец им печку топил. Придёт тётка, возьмёт пелёнки, просушит, чтоб ребёнка перевить, у них немцы помягче были. А я соску жевала — хлеб чёрный, хлебушка хочется, проглотить бы, а нельзя, девочка от голода плачет, а у самой слюнки текут. Потом всех жителей из деревни выгнали, и мы из Удерева дошли до Лесков. Папа просил немца нас оставить, ребёнок-то маленький, снегу выше колен, куда мы пойдём. А он: мне на вас гранату не жалко. Взять из вещей ничего не получилось. Папа нёс Колю, мама маленькую девочку, а я шла сама. И не помню, были на мне чулки или нет, но валенки были полны снега, и ступни к подошвам примёрзли. Вышли мы на поле к Лескам, как начали нас немцы полоскать огнём, мы в снег сколько раз падали. Мама глянула, а у маленькой девочки ножки голые.
В Лесках жила родная тётка, папина сестра. Она нас тут же погнала на натопленную печку. А я валенок снять не могла, нужно было ждать, пока оттают. А тут опять немцы, и тётка побежала по соседям, за ради Бога просила нас приютить. А мы из погреба грязные.
Немцы собирали всех мужчин, и папа прятался в холодном амбаре без еды и питья, а на ночь приходил домой. Утром 23-го февраля 1943-го года встали, глянули, а немцы бегут с бензином и факелом и ту сторону уже всю сожгли. Прошло часа два, раздался крик «Ура!»: наши! И мы отправились домой. Солдаты встречные смеялись, обнимали нас. Папа спросил: — Ребятки, на Удерево всё пожгли? — Дома целы, — ответили солдаты.
Наша хата была раскрыта, холод страшный, ни одной тряпочки не осталось, только то, что на нас было. Хорошо, картошка в погребе сохранилась. Мы натопили печь, наварили картошек, наелись.
Потом пришли наши, постелили на полу солому, обосновались. Повар варил для солдат манную кашу на воде, вкусную, сладкую и нам по кружке наливал. Я всё думала: умру, никогда такой вкусной не попробую. Мы были совсем без обуви, солдаты давали обмотки, их зашивали и получались такие чулки, мы их носили. Тогда из плащ-палаток юбки шили. И мне очень хотелось такую юбку — от неё аж шум стоял.
Папу забрали в Челябинск на доменные печи, мы остались одни. Не дай Бог кому такое пережить. В двенадцать лет я уже работала, закапывала окопы. Взрослым давали по шесть саженей, детям — по три.
Каждый год я 23-го февраля отмечаю День освобождения нашего района и вспоминаю сладкую солдатскую кашу. Для меня это великий праздник.
Безымянная