Детство кончилось. Рассказывает директор школы.
Продолжение. Начало здесь.
В 45-м из райкома партии пришло распоряжение, согласно которому дети, не кончившие семь классов, должны были посещать школу. Нас, ребятишек, собрал председатель колхоза, по прозвищу Князь и зачитал распоряжение. У меня за плечами пять классов. Был я уже взрослый парнишка — пятнадцать лет, а пойти в школу было совершенно не в чем. Нашёл фуфайку какую-то, шапчонку, лапти сплёл. В том и ходил. Школа была на Фёдоровке за шесть километров, в каком-то разбитом доме, в дождь текла крыша. В седьмой класс нас уже перевели в старый барский дом, тоже на Фёдоровке, он был не совсем разбит, комнаты три-четыре остались целыми. Два года так: шесть километров туда, шесть обратно. Все ходили.
И вот настал выпускной. Я был парень симпатичный, девчонок вокруг много, чуб у меня кучерявился, и хотелось себя показать. На выпускной надо было принарядиться, я попросил у своего товарища Беликова Алёши рубашку, брюки, надел свой пиджачишко и таким нарядным явился в школу. С обувью было трудно, и я сшил башмаки, мы их называли коты. Сшил из немецкой шинели, когда немцы удирали, после них остались одеяла, шинели, многое пришло в негодность, но кое-что осталось.
Свидетельство об окончании школы я получил под аплодисменты, вернулся домой радостный, но ещё больше радовалась моя мама. Он не уставала мне повторять: учись, сынок, все твои дяди, тёти были учёными.
На улице гармошка, девушки, ребята собираются, я не хожу: не в чем.
Мама сидела со мной на завалинке и плакала горше меня.
— Что ж поделать, сынок, что ж поделать?
Мой старший брат Женя дошёл до Берлина и прислал посылку: отрезы Тоне на два платья и огромного размера брюки. Мы их перешили, и у меня были хорошие брюки, в них я ходил до армии.
Учиться — это одно, а быть почтальоном — другое. Я с пятого класса разносил почту. Князь сказал: «Ты у нас самый грамотный, будешь почтальоном». После войны пошли выплаты пенсий, у меня была разнарядка: кто получает пенсию, должен и то, и это выписать, хоть умри. А выписывать никто не хотел. Так ещё приходилось марки продавать и конверты. Понятно, что за марками тоже никто особо не гнался.
В моём детстве было много удивительного. Как чудо воспринимаю своё спасение. В колхозе сеяли коноплю. Мужики делали плоты и на них в пруду мочили пеньку. На плотах было здорово кататься. Однажды я решил покататься один, без ребят. Вечерком пришёл к пруду, снял штаны, прыгнул на ближайший плот и только тогда подумал, как же назад возвращаться? Плавать не умею. Кое-как сиганул на берег и полетел в воду, начал тонуть, но что-то словно вытолкнуло меня из воды, и я выбрался.
Помнятся долгие осенние и зимние вечера. Мама прядёт тонкую ниточку, чтобы потом соткать материю мне на штаны, с прялкой или с вязанием приходила соседка, сестра тоже вязала на спицах платки. Я плёл чуни, все были при деле. На столе в гильзе горел огонёк. Мама много рассказывала разных историй, особенно про старину. Мы любили её слушать. Говорила она и о Романе Тихоновиче. Я его не видал, а мама встречалась неоднократно. Мамин отец жил в Залипаевке, был он человек зажиточный и даже имел собственный пруд. Кто-то видел, как Роман Тихонович переходил на другую сторону прямо по воде. Перешёл и засмеялся. Сама мама с подружкой на Белом лугу как-то собирала ягоды. И до того дособирались, что зашли куда-то и понять не могут куда. Местность незнакомая, кричать, людей звать — труд напрасный, потому что поблизости никого нет. Девушки заплакали, не знают, что делать. Смотрят, идёт Роман Тихонович, пошли за ним, знали — он человек хороший, куда зря не заведёт. А Роман вышел прямо к Залипаевке, именно куда девушкам и нужно было!
В то время много было таких людей, к ним обращались по разным житейским вопросам. У моего деда Платонова была очень хорошая собака, сторож отличный, такую никакой вор не пересидит. Собака заболела, да тяжело, дед посмотрел, а у собаки передняя лапа съедена червями. Дед очень переживал за собаку. Сын дедушки работал у барина в Фёдоровке писарем, как-то пришлось к слову и сказал о беде барину. Тот посоветовал сходить к такому-то мужику, мол, он поможет. Дяди Миша сходил, мужик расспросил его, что и как, когда собака заболела и пообещал, что через два дня она выздоровеет. Дед мой услышал, рукой махнул, не поверил. Как оказалось, напрасно. Через положенное время собака действительно пошла на поправку.
Иной раз сидим так вечером, вдруг стукнет кто-то в окошко. Мать сразу:
— Муж мой, Женя вернулся!
Откроет дверь, а там снегом всё заметено, вьюга воет, никого нет, а мать ждала, надеялась.
Одиннадцатого августа 1949 года я получил повестку в военкомат. Детство кончилось.
Окончание следует.
Маша Никитушкина