И вам ответят их сыны

Школа… В коридоре тихо и пусто, малыши отучились, и у нас, старшеклассников, заканчивается последний урок. Моя парта стоит прямо у окна, как туда не глянуть?

Ветка яблони, растущей в школьном дворе, раскачиваясь от ветра, не стучала в окно, а едва его касалась, как бы вскользь, так что листья то приближались к стеклу, то вновь отдалялись.

Но, приглядевшись, на одном из них, всё же можно было увидеть крошечную нежно-салатовую гусеницу, так ювелирно делавшую своё дело, что лист становился похож на кружевной лоскутик. Правда, малопригодный для чего-либо.

«О, моя знакомая, — подумала я, ничуть не удивляясь, — уж третий день качается на листьях, как на качелях. Интересно, а зубы-то у тебя, как у зайца? Вот бы посмотреть. Прожорливая какая, пятый или шестой уже?»

Гусеница, конечно, ни на кого внимания не обращала, выводя волнистые узоры, а зря: вдруг, откуда ни возьмись воробей — и нет её.

Самой что-то кушать захотелось. Если бы мама пекла сегодня блины или оладушки… Мысли мои, такие вкусные, прервал голос учительницы:

— Запишите домашнее задание на лето!

Прозвенел звонок и мы, девчонки седьмого класса, шумной стайкой сбежали со школьного крыльца.

Пройдя через всё село, выхожу на мост. Взбираюсь на гору, останавливаюсь у колодца попить водички, и на прямую дорогу до посёлка: всего-то шесть километров, сколько раз пройденных — и я дома.

Путь, конечно, неблизкий, но его скрашивала одна мысль: отойду подальше да буду петь свою любимую, чтоб никто не слышал и не мешал.

То берёзка, то рябина.
Куст ракиты над рекой,
Край родной навек любимый,
Где найдешь ещё такой?

Хотелось взять высокую ноту, чтобы мелодия поднялась высоко, как облака, плывущие колечками.

У обочины, в траве, кузнечик — зелёный музыкант выводил на скрипочке свои серенады. А у меня душа звенела, как скрипочка, только струну тронь.

Не заметила, как очутилась на опушке леса. Почти с краю стояли две необычные берёзы с тёмными, почти коричневыми, в мелкую крапинку стволами, да и листва у них намного зеленее, чем у привычных белоствольных.

В тайне ото всех я почему-то считала, что это такой памятник всем, кто не вернулся с войны и моим дедушкам, пропавшим без вести.

А ведь совсем недавно к 30-летию Победы мы, ученики Архаровской школы, пели в сельском клубе, не очень вникая в текст песни и не понимая её сполна.

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины.
Спросите вы у тех солдат,
Что под берёзами лежат.

Спросите вы у матерей,
Спросите вы у их детей,
И вам ответят их сыны,
Хотят ли русские войны.

Мы видели, как пожилые и не очень женщины вытирали слёзы. И мужчины стряхивали что-то с лица.

О чём они тогда думали? Что вспоминали?

О войне я услышала впервые будучи совсем ещё ребёнком от своей бабушки, мамы отца, в те далёкие, зимние вечера, когда вдруг отключали свет, и в комнате зажигали керосиновую лампу. Огонёк за стеклом горел тихо, чуть дрожа, то вдруг поднимался выше, и с шумом, тёмным облаком вылетал из узкого горлышка. Потом опять успокаивался. И мне казалось, что он живой, и вместе со мной, братом и сестрой, тесно прижавшимися друг к другу, тоже слушает и так необычно реагирует на рассказ об «анчихристах». Так фашистов называла бабуля.

В печке потрескивали дрова, а за окном шуршала зима: то пробежит по окошкам крадучись, то зашипит под дверью, то в трубе завоет. Всё это добавляло к обстановке какую-то тайну, загадочность, неизвестность.

Вслушиваясь в рассказ бабушки, которая и в темноте не сидела без дела: вязала носок с чёрными и белыми полосами, я представляла себе картину, которую можно было не просто мысленно нарисовать, но и увидеть воочию.

…Небольшой посёлок со светлым названием Беловский. Дома расположились по берегам речушки, попадающей сначала в «старый», а потом в «новый» пруд. Совсем недалеко лес и небольшая берёзовая рощица и луга, луга…

Грохот и стрельбу жители слышали уже неделю, но наши солдаты держали оборону. Надолго ли? Тревожный вопрос висел в воздухе, ответа на него никто не знал.

Маленький Ваня взял санки и прямо от дома скатиться с ветерком. Как вдруг со стороны леса услышал усиливающийся гул.

Санки вырвались вперёд и полетели вниз, к речке, а мальчик остался лежать на снегу, сильнее вжимаясь в него. Это был самолёт-бомбардировщик, он летел так близко, что можно было разглядеть лётчика. А тот посмотрел вниз. Он смотрел на мальчика, мальчик на него. О чём летчик думал? Может о таком же сыне, которого оставил дома. Немец, будто передумав, повернул самолёт. И бомбы взорвались дальше дома, на лугу.

А от хаты, не разбирая дороги, уже бежала мать. Ноги не слушались, подкашивались, она падала в глубокий снег, вставала и бежала снова. Только бы успеть!

— Сынок, сыночек!

Он лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Мать подбежала, из последних сил схватила за одёжку, дёрнула… Живой!

Много раз ещё будет вздрагивать материнское сердце и во время войны и после, когда рвались неразорвавшиеся снаряды и бомбы, калеча взрослых и детей.

Так для семилетнего мальчика, моего папы, началась война с лишениями, голодом и потерями. И не только для него. Коснулась она почти всех, сидевших тогда в клубе. Каждый думал о своём.

Тишину нарушил старик из последнего ряда:

— Зацепили так зацепили, как наждачкой прошлись по сердцу-то, — прокашлялся и добавил — чует, чует сердечко, оттаяло, отошло, раз заныло. А я уж думал, окаменело совсем.

Когда я дотронулась до коры берёзы, моё сердце застучало так же сильно. Кора была грубая и шершавая, но такая тёплая. Как натруженные руки моего отца. Бегу через луг. А вот почти рядом с домами огромные ямы — воронки, весной зарастающие травой, цветами и даже клубникой вкусной, вкусной. Хочу сорвать, эх, зелёные ещё!

Но запах, откуда такой запах? Блины! Забегаю, точно: сестрёнка моя уже уплетает свёрнутый, как листок блин, откусывает сначала аккуратно, по краешку, а потом, перевернув, съедает макушку, и мёд, вырвавшись наружу, стекает по пальцам и, нехотя, падает прозрачной каплей на стол.

— Какой по счёту ешь-то?

— Второй, — не понимая, почему я улыбаюсь, отвечает Лида.

— С пылу-с жару горячо не бывает, — приговаривая, снимает и мне мама горячее, со сковородки объедение.

Глядя на сестру, я тоже наливаю в середину мёд и заворачиваю блин листочком.

«Как хорошо дома, — подумала я и почему-то посмотрела на дорогу, по которой только что пришла.

— Как дома-то хорошо, — глубоко вздохнув такой родной, пахнущий полем и звенящей тишиной воздух подумал солдат. Остановившись, он снял шинель и отряхнул с неё дорожную пыль.

— Сейчас пройду гору и напрямую шесть километров и увижу своих ребятишек, жену. Ниночка, должно быть, уже подросла, не то, что ходит, бегает теперь во всю. Давно всех не видел.

К горлу подкатил ком.

— Водички бы испить. А вот и знакомый колодец.

Нагнувшись, зачерпнул ледяной воды. Хотел было достать хлебушка, но передумав, крепко завязал котомку бечевкой. Ещё раз поглядев вокруг, зашагал дальше.

— Дорога не близкая, да по чужой земле больше протопал. В голове зазвучала знакомая мелодия, с песней веселей идти, но слова не пелись, а шептались:

«Эх, сторонка родная, родная моя сторона…»

По правую руку виднелась Залипаевка, а вон уже и лес показался. На солнечной стороне опушки качали головками ромашки, Василию показалось: таких крупных он никогда не видел. Решил сорвать несколько, уж больно красивы, но на одной сидел шмель, мягко перебирая лапками жёлтую пыльцу и неодобрительно жужжа.

— О, да у тебя и брови есть, ишь, насупил-то. Не трону я тебя, лучше ягодку сорву.

Ягодка оказалась не одна, и солдат нарвал целый пучок, бережно завязав травинкой. Впереди были видны банька, хата, яблоньки.

— В траве, на лугу, возле осинок какие-то ребятишки, может мои?

Лёша, приподняв голову, посмотрел туда-сюда — гусей не было. «Уплыли, не доглядел, а мать строго-настрого наказала смотреть». Вдоль берега шёл человек.

— Вань, посмотри. Солдат какой-то!
— Так это отец наверное, — ещё не веря в то, что говорит, медленно произнёс младший брат. — Да папка же!

И дети не побежали, понеслись! Спохватились, что забыли про сестрёнку, вернулись назад, взяли её за руки и помчались, крепко держа, так, что она не шла и даже не бежала, а летела, не касаясь земли.

А он шёл им навстречу. Стёртые в кровь ноги в сапогах, не чувствовали боли. Остановился, сил не было, слёзы, душившие ранее, так и хлынули по щекам, оставляя неровные следы-бороздки.

Сыновья обступили, стараясь покрепче обнять, прильнуть к такому родному, держась, кто за рукав, кто за шею, кто за воротник гимнастёрки. А Ниночка не дотянулась, не достала: всё захватили мальчики, села на пыльный папкин сапог, горько заплакала от обиды. Но  отец, высоко подбросив, прижал её к себе. Так они и шли, обнявшись с отцом, вернувшимся с финской войны.

— А запах-то, запах… Хлебушком пахнет.
— Да, мамка мучицы достала, с утра затеяла.

День близился к вечеру.

Ещё никто не знал, что через год начнётся Великая Отечественная война, и уйдёт опять отец на фронт. Жили от письма к письму. Последнее письмо пришло из Белоруссии. «Завтра наступаем…» и почти сразу за ним придёт казённое: «Ваш муж, Беликов Василий Ефремович, пропал без вести».

И будет мать вытирать фартуком якобы распотевшее от печного жара лицо, прятать глаза от ребят. А они, притихшие, будут видеть, как вздрагивают её худенькие плечи и слышать разрывающий душу плач: «Родненький ты мой! Родненький, да как же так!».

И не подержит он больше дочку на руках. И не поговорит по душам с сыновьями. И не узнает, как жена его, Даша, будет часто стоять у осинок, вглядываясь вдаль, надеясь: «А может? А вдруг?»

С этой войны он не вернётся.

Не напишут его имя на мраморной доске у обелиска, и не знает никто, где похоронен.

Может там, в местечке Старая Руса есть памятник неизвестному солдату и кто-нибудь, проходя мимо, положит букетик ромашек.

Но разве он неизвестный? Его имя знаем и помним мы, его трое сыновей и дочь, 16 внуков, 30 правнуков, и каждый из нас бережёт его в своём сердце.

Приезжая в отчий дом, нет, нет, да увидишь, как в детстве, лежащий на столе букетик ягод, такой же, какой нёс своим детям мой дедушка.

Галина Щербакова
Воспитатель детского сада № 2 Малоархангельска