Февраль, пятнадцатое, 2012 год. Сретенье.

Сретенская свечка

Хорошо с маменькой родненькой жить. У неё голосок ласковый, глаза добрые, рука хоть и жёсткая, натруженная, но даже если шлепнет, всё равно не больно. Называет мать свою ненаглядную доченьку не иначе, как Маковка.

— Маменька, ты почему меня так зовешь? — спросила однажды девчушка.

— Ты для меня, как красный мачок в поле, единственная отрада, вся радость в жизни, всё счастье мое в тебе.

Мать красивая, да несчастная. Привез её отец из дальних краев, говорят, большая любовь у них была. Но года не прожили, отец помер, только и успел на новорожденную дочку полюбоваться. Отцова родня начала мать из дома выживать, года два она терпела, а потом с отчаяния замуж вышла за никудышного мужичонку. Всего и достоинств у него было, что хатка своя. Со всех сторон доставалось матери. И муж обижал, любил власть над красивой женой показать, и свекровь не миловала. А мать, будто ей все нипочем, песни пела, да смеялась.

Дело было зимой. Маковка лежала на печке, грелась на теплых кирпичах, рядом бабка Евлаша похрапывала. Девчушка на мать смотрит и думает:

— Когда же маменька спит?

За окном стонет вьюга, заносит снегом хатенку. Горит лучина, мать прядет. Голова её клонится на грудь, чтобы не заснуть мать запела про несчастную любовь. Когда дошла до жалостливых слов, как побежала девушка к глубокому омуту, грусть-печаль топить, полились у Маковки слёзы. Но тут мать запела весёлую песенку, слёзы сами и высохли. Слипаются у Маковки глаза, да еще сверчок за печкой колыбельную затянул, но хочется девочке дождаться, когда мать лучину погасит и сама спать ляжет. Поймает мать дочкин взгляд, отложит работу, подойдет, погладит по головушке:

— Спи, Маковка, кровинушка моя.

Глаза сами собой закрываются.

Утром, как рано не старайся проснуться, мать уже на ногах.

В последнее время стала замечать Маковка, что глаза у матери ввалились, заблестели, а на щеках появился румянец. Мать кашляла, и видно было, что приходится ей работать через силу. Перестала мать петь, больше вздыхает и охает. Полежать бы ей маленько, но некогда, кто будет за скотиной ходить, печь топить, кашу варить, белье на речке бить. Но как-то утром мать не поднялась, укрылась рогожею, бормочет несвязно.

— Дунька, — сердито крикнул отец, — ты никак болеть удумала, корова со дня на день отелится, не ко времени ты разлежалась.

— Оно всегда не ко времени, — прошептала мать, — привыкай хозяйничать без меня.

Бабка Евлашка приводила знахарку, которая травы в лесу собирает. Говорят, её сам барин звал, когда зубами мучался. Знахарка прикладывала ухо к груди матери, долго слушала, недовольно качала головой. Уходя, знахарка махнула рукой, и даже рубль, протянутый ей бабкой, не взяла.

— Раз от денег отказалась, стало быть, дело плохо, — вздохнула старуха.

Мать лежала на лавке, лицо её пылало. Маковка брала горячую руку, прижимала к щеке и горько плакала. На губах матери появлялась улыбка:

— Дочка, — шептала она.

Раз вечером до Маковки донесся слабый голос:

—Грунюшка, Маковка моя, подойди, сердечная.

Спрыгнула Маковка с печки, подошла к матери. Её глаза блестели в темноте.

— Держи, моя ненаглядная, — мать вложила что-то в руку дочери. — Это сретенская свечка. Нечего мне больше дать, нечего завещать. Лежат в сундуке богатые шали и полушалки, новые сарафаны, бусы речного жемчуга, колечко с синим камушком. Много добра. Но тебе оно не достанется — придет мачеха, всё заберет. А свечечку у тебя никто не отнимет — это моё материнское благословление. Я и на том свете за тебя молиться буду. И ты обо мне не забывай, за едой поминай, на могилку ходи. Приведёт отец новую жену, ты её слушайся, поперёк не говори, знай — у чужих людей живешь. Будут силы —терпи, а уж если терпения не хватит, бери свечечку и уходи, мир не без добрых людей. Мать замолчала, словно собираясь с мыслями, потом всхлипнула — Эх, тяжко мне, доченька, знала бы ты, как тяжко. Оставляю тебя одну-одинёшеньку на чужих людей. Ты иди спать, родненькая, иди, поздно уже, дай я тебя на прощание поцелую.

Горячие губы матери коснулись лба Маковки. Полезла девчушка на печку, свечечку к груди прижала, мягкая она стала от тепла. Сначала плакала, думая о матери, а потом сама не заметила, как уснула.

Утром мать тихая, строгая, совсем не похожая на себя прежнюю, лежала под образами на лавке. Руки её были скрещены на груди, в пальцах зажата иконка. С криком упала Маковка на колени перед матерью, уткнулась лицом в холодные руки.

Зашумела, забурлила половодьем весна. Обнажились пригорки, неохотно сползал с них снег. А на припеке зацвела мать-и-мачеха. Интересно Маковке рассматривать широкие листья. С одной стороны гладкие, холодные — мачеха злая. С другой ласковые, теплые, будто бархатные — матушка родимая. Прижмет Маковка тёплую сторону листа к щеке, закроет глаза и кажется, что мать её приласкала.

А мачеха уже вовсю хозяйничает в хате. Отец не стал положенного времени дожидаться, сразу привел новую жену. Мачеха едва вошла в хату, подскочила к материному сундуку, откинула крышку и хрюкнула от радости. Тут же достала вышитые рушники, рубахи, новую юбку, ее мать только в церковь надевала, кожаные башмаки, нашла на дне зеркальце в оправе из завитушек, начала свою образину рассматривать.

Маковка, свесив голову с печки, с любопытством глядела на мачеху. Была та рослая, на лицо дурная — рябая. Молодые ребята на ней жениться не хотели, вот и досидела мачеха почти до тридцати годов, пока вдовец не позвал замуж.

С мачехой Маковке поначалу жилось не так уж плохо. К столу никто не звал, но и от куска не отгоняли. Девчушка целый день на улице вертится, прибежит, кусок хлеба ухватит, что бабка Евлашка ей припасла, и опять с ребятней гонять. Мачехе на глаза лучше было не попадаться, это Маковка с первого дня поняла. Мягкая ладонь у мачехи, гладкая, а бьёт больно, хлёстко. Маковкину мать бабка Евлашка не жаловала, бывало и отругает её, и толкнет, а против мачехи слова не сказала, остерегалась.

Родилась у мачехи собственная дочка. Крикливая девка, вредная, а Маковка у неё в няньках, все ребячьи забавы забросила, не до них теперь. Маковка мачехину дочку по целой ночи баюкает, колыбельные ей напевает. Мачеха со своей дочкой люлюшки, агунюшки, а падчерицу видеть не может. Так руки и тянулись за ухо оттрепать, за волосы оттаскать. Маковка, помня материнский наказ, терпела. Да и что было делать? Идти некуда. Отцова родня за свою девчушку не признавала. У них синеглазых сроду не было. А Маковка в мать пошла, глаза большие синие и ресницы черные. Помогала Маковке материнская свечечка, ей на свою горькую судьбу жаловалась. Вроде легче становилось, будто с родной матушкой побеседовала.

После Филлипового поста на Рождество мачеха наварила жирной куриной лапши, они с отцом сидели за столом, с шумом хлебали лапшу. Маковке с бабкой Евлашкой дали сухой каши. Девчушка и этому рада, а бабка Евлашка обиделась.

— Все разговляются, — бурчала она себе под нос, — а у нас будто пост и не кончался.

Доели отец с мачехой лапшу, начали косточки куриные обгладывать и обсасывать. С причмокиванием, присвистом. Голые после них косточки, ни волоконца мяса не осталось.

— Хведь, иль стучится кто? — сытым голосом спросила мачеха.

И вправду, во дворе надрывалась от лая собака, а дверь тряслась от ударов.

— Открыть что ли? — мачеха сладко потянулась,— или пускай до другой хаты идут.

— Сердца у тебя нет. — Бабка Евлашка от горя, что ей совсем не досталось курочки, осмелела, — правду говорят злая ты, жестокая. Это Настя Горемыкина пожаловала, её грех не приветить.

— А ну её, — проворковала мачеха, — что-то лень подниматься.

— Эх, ты, — покачала головой бабка, — Настя столько бед натерпелась, сын помер, муж тоже, хата сгорела. Если б не это, разве ходила бы Настя по дворам. Её вся округа знает, она ж не в каждый дом заходит, выбирает.

Отец открыл дверь, и в хату ввалилась старуха.

— Пустите переночевать, люди добрые, — поклонилась Настя хозяевам, — стучалась, стучалась, думала, или собаки порвут, или под вашим порогом замерзну.

Мачеха старуху даже за стол есть посадила. Правда, ни лапши, ни курицы не осталось, но старушка с удовольствием поела каши.

— Спасибо, хозяюшка, — Настя Горемыкина, насытившись, встала из-за стола, поклонилась мачехе и пошла в уголок, где сидела Маковка. Старушка присела на солому, прикрытую рогожей.

— Глянь, милая, что в моей сумочке. Не смотри, что ветхая она, вытертая, да и латочки на ней поставлены. Непростая сумочка, лежат в ней разноцветные лоскутки: шелковый — на счастье, парчовый — на богатство, рогожка — на бедность, коли будет лоскуток в горошек, веселенький такой, то и жизнь твоя веселой окажется, чёрный попадется — в горе жизнь пройдет.

Интересно Маковке, любопытно. Сунула она руку в сумочку, вытащила парчовый лоскуток, с затейливой вышивкой серебряной нитью.

— Этот лоскут мне одна барыня пожаловала, — объясняет бабка Настя, — важная барыня, в доме с белыми колоннами живет, на карете разъезжает. А ты, дитятко, еще важней будешь. Она по большим праздникам парчу носила, а ты по будням наденешь.

Услышала мачеха старухин разговор, захотелось ей и своей дочери судьбу узнать.

Оттолкнула мачеха Маковку, сунула руку в котомку, долго в ней возилась, шарила, наконец, вытащила кусок драной рогожи.

— Вот и ответ, — захихикала бабка Настя.

Плюнула мачеха в сердцах.

— Врет всё твое гаданье. Если Грушка будет в парче ходить, то моя дочурка в серебре и злате.

Старуха мачеху вроде не слышит.

— Смотри, сердечная, — обратилась она к Маковке. — Есть у меня несколько щепочек, все по женихам. Одна гладкая, чистая с небольшим пятнышком посреди, стало быть, жених гладкий, сытый и орден у него на груди. Раздвоенная щепочка — к вдовцу. Третья корявая к жениху корявому, вредному, на лицо несимпатичному, грязная щепка — к бедному жениху, забулдыге.

Закрыла Маковка глаза, вытянула из старухиной сморщенной ладони гладкую щепочку с пятнышком.

— Не иначе, как генерал, — радуется бабушка, — на своем веку я и генералов видывала. У них лестницы в коврах из дальних стран привезенных, и слуги бегают туда-сюда, туда- сюда.

— Как мыши, — смеется Маковка.

— Что девке женихами голову забиваешь? — зашумела мачеха. Ее благодушное настроение, как ветром сдуло. — Рано ей о женихах думать.

— Работать-то не рано, — перечит старуха, — по целой ноченьке не спать. Вон и румянец с щечек сошел, и носик заострился.

Хотела мачеха и для своей дочки генерала вытянуть, а попалась ей корявая щепка.

Разозлилась мачеха, вот так и выгнала бы старую, да неохота было деревенским бабам на язык попадаться. Понимала, что прямо от её хаты Настя Горемыкина пошла бы по деревне клясть её, на чем свет стоит. А уж бабы все косточки потом перемыли бы, за водой к колодцу не сходишь.

Утром, ещё не рассвело, мачеха растолкала старуху, прикорнувшую рядом с Маковкой.

— Залежалась ты, старая, на дармовом, чай не у себя дома.

— Что, чай пить пора? — не поняла спросонья старуха.

— Ишь ты, — возмутилась мачеха, — чаю захотела, иди прочь, утро уже, а то не поспеешь куда шла.

— Да я не тороплюсь, милая, — улыбнулась бабушка.

— Подымайся и уходи.

— Дай хоть хлебушка кусочек на дорогу.

— Нетути, вчера весь поели.

Жалко Маковке старую бабушку. А заступиться не смеет. Погладила старушка сиротку по головушке, наклонилась к уху и прошептала:

— Про материнское благословение не забудь, оно тебя из беды выручит. А сестрица твоя по ночам кричать больше не будет.

Удивилась Маковка, откуда бабушка про свечечку узнала, и еще больше удивилась, вспомнив, что всю прошедшую ночь спокойно спала, к люльке ни разу не вставала.

В дверях бабка Настя обернулась, поклонилась до земли:

— Спасибо тебе, хозяюшка, за хлеб-соль, пойду к другому дому, может там поласковей будут.

Близился Новый год.

После старухиного гадания мачеха на падчерицу совсем взъелась, называла енеральшей и толкала взашей. В Васильев вечерок, мачеха, бывшая в гостях, вернулась домой весёлая. Её щеки алели, глаза блестели, а дыхание было шумным.

На плечах мачехи красовалась шаль с алыми цветами из материного сундука. Мачеха медленно развязала узел, приплясывая, прошла по хате, скинула припорошенную снегом шубейку, тоже материну и зыркнула на Маковку.

— Бездельничаешь? Или думаешь, кусок хлеба за так достается?

Хоть Маковка была бабке Евлашке не родной внучкой, но старуха девчушку любила, вот и сейчас попыталась за нее заступиться:

— Чего попрекаешь? Праздники идут, никто не шьёт, ни вяжет.

— Лодырям, что ни день, то праздник.

Евлашка принялась бубнить про квас, пустые щи, сухую кашу, её слова стукнулись горохом о мачеху, да назад отскочили.

— Ты овец запирала? — рявкнула мачеха на Маковку.

— Я, — робко ответила девочка.

— У, раззява, криворукая, по миру пустишь и глазом не моргнешь, одна овца-то ушла.

— Что ты, что ты, как она уйти могла, куда? — всполошилась бабка Евлашка.

— Иди, енеральша, овцу ищи.

— Да ты ж девчонку на верную смерть посылаешь, — сказала старуха, — только что не собственными руками убиваешь.

— Из-за этой дуры безрукой мы без скотины останемся, — стояла на своем мачеха.

Бросила мачеха Маковке дырявый платок, свои потрепанные лапти, девчушка оделась и вышла за дверь, а свечечку, материнское благословление, к сердцу прижала.

На улице Маковка вдохнула морозный воздух и вмиг озябла. Блестели звёзды, слабо мерцал снег. Лиловые тени легли от плетня и хаты, вдалеке слышалась гармошка. Зазевалась девчушка, сделала неосторожный шаг и покатилась кубарем под горку. Снег набился в рукава, за пазуху, только и тепла, что от свечечки. Поднялась Маковка, хотела, было назад в свою хату идти, в ноги мачехе броситься, чтоб не гнала её, горемычную, а рядом загорелись голубые огоньки.

Вспомнила девчушка, как рассказывала старая Евлашка, что в суровые зимы, волки из леса к человеческому жилью приходят, пустилась от страха со всех ног бежать. Мчалась и в снег не проваливалась, будто над ним летела. Опомнилась, лишь, когда очутилась в лесу. Ещё страшней стало. Тихо здесь, ни звука не слышно, призрачный лес, неживой от лунного света. Серебрится мертвым блеском снежное покрывало, на ум Маковке сразу страшные сказки пришли. Так и кажется, сейчас из-за дерева леший выйдет. Бредёт Маковка, а куда, сама не знает, лишь бы на месте не стоять. Сама молитовки шепчет, которым её покойная матушка научила. А сердечко в груди от страха, как кусочек льда, даже не стучит, и слёзы на щеках льдинками замёрзли.

Уже решила Маковка, что замёрзнет в лесу до смерти, как вдруг между стволов заметила огонек. «Где огонь, — думает девочка, — там и люди. Может, приютят, обогреют». Вскоре Маковка вышла на полянку. Посреди стоял расписной терем, весь в резных кружевах, как в снежных узорах. К терему вела ковровая дорожка, чудными цветами вытканная. По бокам в ряд ёлочки посажены, невысокие, снежком припорошенные, освещённые разноцветными фонариками. На полянке перед теремом изо льда всякие фигурки вырезаны. И животные здесь, и люди. Тоже фонариками подсвечены. Направилась Маковка прямо к терему, а у дверей два солдата с ружьями стоят. Маковка сначала заробела, потом пригляделась, а солдаты тоже ледяные, хотя все у них, как у настоящих: усы, шапки и ружья наготове. Решила Маковка постучать в терем, если на ночлег не пустят, то хоть огонька попросить, свечечку затеплить, не так боязно по лесу идти будет. Поднялась девочка на резное крылечко, постучала, никто ей не ответил. Толкнула дверь, вошла, в тереме ни души. Пусто. Горят кругом свечи, светло, как днем, все сверкает и сияет. Открыла Маковка рот, идет, как зачарованная.

А в это время князь Петр Кириллович в сопровождении челяди встречал на опушке леса саму государыню, Екатерину Великую.

— Ах, какая красота, — воскликнула государыня, выходя из саней, — словно в волшебной сказке очутились.

Тут же, будто в подтверждение её слов, пошел тихий крупный снег.

Екатерина засмеялась, подставив ладонь под падающие снежинки.

— Будьте любезны, ваше величество, ступить своими ножками только два шажочка, — поклонился князь.

— С удовольствием, — рассмеялась Екатерина.

Княжеская челядь, разряженная в богатые одежды, держала в руках фонари, освещая путь.

Екатерина вышла из саней, но тут снег посыпал так густо, что скрыл деревья, а внезапно поднявшийся ветер разом ухитрился задуть все фонари.

— Ах, — воскликнула Екатерина, — погода портится, — ведите же нас скорей, дорогой князь в свой терем.

— Темно, хоть глаз выколи, — проворчал один из придворных.

Княжеская челядь тщетно пыталась разжечь фонари.

— Сюда, сюда, ваше величество, — воскликнул Петр Кириллович, пытаясь пройти вправо, но плотно переплетенные ветви деревьев преградили путь. Князь заволновался. — Прошу нижайше прощения. Кажется, следует повернуть в эту сторону.

Но куда бы князь не направлялся, везде его встречали непроходимые заросли.

— Ваша шутка затянулась и становится несмешной, — недовольно произнесла царица, — нас сейчас по самую макушку засыплет снегом. Уж не заблудились ли вы сами, Петр Кириллович?

От холодного голоса государыни князь зябко повел плечами. Вместе с придворными и челядью он бестолково толкался по поляне, тщетно ища дорожку.

— Да не мельтешите, — приказала царица, — видите, там, за деревьями вроде огонёк мерцает.

На поляне наступила тишина. Все вглядывались в место, указанное государыней. Огонёк неровно двигался, и из-за деревьев вышла маленькая девочка, закутанная в шаль. В одной руке она держала горевшую свечку, огонёк которой и заметила государыня, другой прикрывала её от снега. Девочка обвела взглядом людей, с удивлением взиравших на неё.

— Здравствуйте, люди добрые, — поклонилась девочка.

— Ах, что за прелесть! — воскликнула Екатерина, — какая хорошенькая, просто ангелочек. Глазки, как звездочки сияют. Откуда ты взялась в лесу, милая?

— Я была в чудном тереме, в нём зажгла свою свечечку.

— Далеко ли он? — спросила государыня.

— Рядом, за деревьями, царица-матушка.

— Откуда ты узнала, что я царица? — ахнула Екатерина.

— Такими красивыми только царицы бывают, — ответила девочка.

Настроение Екатерины улучшилось, тем более что снег закончился также внезапно, как и начался. Она взяла девочку за руку и велела вести её в терем. Не успели они сделать несколько шагов, как оказались на чудесной поляне. Ветер стих, луна вновь показалась на небе, засверкали звезды. Челядь поторопилась зажечь потухшие фонарики, засияли ёлочки, ледяные фигурки, резной терем.

— Хорошо, чудо, как хорошо, — рассмеялась Екатерина, — нет, Петр Кириллович, и нарочно такого приключения не придумаешь.

Все нравилось государыне. Не выпуская маленькой ладошки Маковки из своей мягкой руки, она взошла на крылечко.

— Царица-матушка, не будете на меня ругаться, что я без спросу зашла и свечечку зажгла?

— Ругаться, — расхохоталась Екатерина. — Да если б не ты, мы до сих пор кружились бы по поляне. Вот, Петр Кириллович, не вы ли жаловались, что Бог, наградив вас сыновьями, не дал дочерей для услады душевной. Воспитайте эту чудесную девочку, как родную, а я вас милостью своей не обижу.

Государыня велела Маковке рассказать свою историю и, узнав про материнское благословление, растрогалась до слез. Глаза у Маковки, разомлевшей от тепла, слипались и её уложили в постель.

Наутро для девчушки началась новая жизнь. Теперь она жила во дворце, где слуги бегали шустро, как мыши. Как сложилась судьба мачехиной дочери, я не знаю, но доподлинно известно, что Маковка вышла замуж за молодого князя со звездой на груди.

Маша Никитушкина
фото maloarhangelsk.ru