Home » Культура, Люди

История жизни Анны Петровны Синициной

26 июля 2013 Нет комментариев

Анна Петровна Дубровская, в замужестве Синицина.

Эта история началась с того, что в деревне Мокрое, в семье Петра Михайловича и Акулины Ивановны Дубровских в 1925 году родилась старшая дочка Анна. Анна Петровна Дубровская, в замужестве Синицина.

— Родители мои были люди очень хорошие. Мама была малограмотная, окончила двухлетку, отец учился целых четыре года. Отец всё хотел узнать. Принесу учебники, книжки из библиотеки — он тоже читает. Отец любил свою фамилию, а после книги Александра Пушкина «Дубровский» мечтал назвать сына Владимиром. Сын в семье уже был — Василий. А дальше шли одни девочки. Младшая Надя родилась перед самой оккупацией.

Я перешла в восьмой и узнала, что за обучение в 8 и 9 классах нужно платить 150 рублей в год. — Ну вот, — сказала дома, — отходилась я в школу. Деньги-то где брать?

— Забота не твоя, — ответил отец, — твое дело учиться, а моё платить.

До войны мы жили неплохо, отец держал десять колодок пчёл. Пчёл он любил, много про них знал, делал всё в соответствии с толстенной книгой по пчеловодству. Вся деревня ходила к нему за советом. Заявится какой-нибудь мужичок:

— Петрак, пчёлы дохнут.

Отец чуть с кулаками не кидался: разве можно на пчелу такие слова говорить «дохнет».

Другой спросит:

— Петрак, чем пчёл подкармливать?

— Картошкой с топлюшкой, — отец сначала засмеётся, а потом расскажет.

Я помогала отцу, носила рамки с пчёлами, он учил меня не бояться, не дёргаться, если пчела по руке ползёт.

Двадцать второго июня 41-го я с сёстрами спала в амбаре. Прибежала мать, разбудила:

— Вставай скорей, война. Держи деньги, беги в магазин в Луковец, купи спичек, мыла и соли.

Но как быстро я не бежала, захватить необходимое не успела. В магазине остались только струганные серые полки.

sinizina-05

Немцы пришли четвёртого ноября 41-го года. В колхозе была сотня лошадей, перед оккупацией их раздали по дворам, одну на две хаты, чтобы люди за ними ухаживали. А корму-то нет, какой-то скирд стоял в поле. У соседей были ребята, лет по 15. Сели мы с ними на лошадь, поехали за кормом. А ребята были бедовые, дорога под бугор идёт, они лошадь стеганули и помчала она во весь опор, как сами из саней не вывалились. Под бугром немцы уже натянули провод, лошадь его грудью и порвала. Набрали соломы, поехали домой, а с другого конца деревни едет машина с открытым верхом, и сидят в ней вот такие рыльники. У них кокарды, большие погоны.

— Кто разрешил солому брать? — спросил переводчик.

— Мы лошадям!

— Сбрасывайте и уезжайте.

Я побежала домой, в хате уже немцев набито, во дворе немецкие лошади. Хата маленькая, ребятишки орут, мать говорит:

— Ищут партизан каких-то, они их телефонный провод оборвали.

— Мам, да это ж мы, на лошади ехали и порвали.

— Лезь на печку и помалкивай, а то не ровен час всех перестреляют.

Немцы прожили в нашей хате всего три дня, но и этого хватило вдосталь. Мать с утра начинала крутиться по хозяйству. Топила печку кизяками, что-то готовила. Маленькая Надя постоянно плакала, она родилась 7 октября, а 4 ноября уже пришли немцы. Ей и месяца еще не было. Орёт, как за язык подвешенная. Может, есть хотела, у матери молока было мало, может, перевивать её надо было.

Мать, бывало, скажет: — Нинка, неси её на улицу. И Нинка целый день с ней ходит. А уже снежком припорошено было.

Немцы стояли в Луковце, в Мокрое набегали за пропитанием. Окидывали зорким взглядом всё, что можно унести и волокли. Как-то матери не было дома я возилась на огородике и, увидев немца, присела в кустах, чтоб он меня не заметил. Но тот залопотал:

— Матка, яйки.

У нас, после удачных для немцев набегов, остался одна курочка. Она взяла привычку нестись на чердаке. Я залезла на чердак, нашла яйцо, а это болтун — подкладень. Немцу этого не объяснишь. Я слезла с чердака и осторожно, чтоб немец не почувствовал болтуна, отдала яйцо: кушайте на здоровье, господин оккупант, варите всмятку, жарьте омлет.

Скотину прятали, как могли, гусей закапывали в сено. А они, к великой радости немцев, не вовремя вспоминали, что надо бы и голос подать.

С утра вся семья была в полном обмундировании: валенках, телогрейках. Надевали уже старенькое, новое прятали, знали, что отнимут.

Однажды староста сказал маме, чтоб отвела корову в Луковец к немцам. В обед мать вернулась домой, на верёвке вела кормилицу.

— Сказали порода очень хорошая, симментальская, грех её резать, — радостно объяснила мать, — такую коровку на развод оставлять надо.

Корова и правда была хорошей, молока давала много. Отец ездил за ней в другой район, долго выбирал.

— Господи, я всю дорогу плакала, чем детей кормить, — сказала мать.

В Луковце у немцев были лошади, за плату их давали вспахать огород, поэтому и в годы оккупации поля засеивали.

В 43-м году, когда наши начали наступать, один немец зашёл к нам погреться.

А у нас хата на подпорках, потолок заиндевел, стены в снегу, мы его тяпками соскребали, немец и говорит: за что хоть русские воюют? Таким, видать, диким ему показалось наше житьё. Так ведь то наша родина, хорошая, плохая ли, другой нет, неужто мы её захватчикам отдали бы.

Наш дом был крайним. Однажды на Святках, когда молодёжь по своему обычаю собравшись вместе шутила и смеялась, в хату вошли двое. Люди чужие, незнакомые. Одеты в гражданское, молодые. Сразу заметили остановившиеся ходики.

— Что у вас часы стоят? — спросил один, — давайте починю.

Молодым людям освободили место на лавке, они сели, разобрали часы и за делом начали разговор, спрашивали, есть ли в деревне немцы. Вот нам в Легостаево надо, а там, небось, немцы. А нам бы переночевать, темно уже. Поздно вечером парни открылись отцу, сказали, что у них оружие. Утром ушли ещё до света, отец их проводил. Много позже, уже от мамы, я узнала, что это были партизаны. Отец остерёгся рассказывать при детях: сболтнули бы по малолетству лишнее, вся семья бы пострадала. Отец переживал, что не спросил ни фамилии, ни адреса, хотел узнать остались ли те парни живы. Часы они так и не починили.

Когда наверху шли бои, мы с двумя соседскими семьями сидели в погребе и слушали, как хрустят по снегу немецкие сапоги.

Мы Надюшке и соску в рот совали и тетёшкали её, чтоб не крикнула, боялись, что услышат немцы и внутрь кинут гранату, такие случаи были. Когда бой затих, мы вышли, а деревня горит, казалось, что вся.

В первый раз отца чуть не забрали в 41-м году. Мужчинам велели явиться в Луковец в сельсовет, собирались отправлять их пешком в Касторное. Но случилось непредвиденное. Человек, который должен был их вести, застрелился. Говорили, что он не выдержал нервного напряжения. Так или иначе, но отец остался дома. Через три дня пришли немцы. Наши русские мужики готовились совершать пеший многокилометровый переход в лаптях, а немцы пришли в добротном обмундировании, с хорошей техникой.

Перед немцами через деревню со стороны посёлка Рогатый и Понырей шли наши отступающие. Передвигались по одному, два человека, иной раз попросят поесть, иной раз мимо пройдут.

Трое молодых и один пожилой мужчина остались у мокринских женщин, немецкую оккупацию пережили спокойно, никто их не выдал. Когда пришли наши, один из мужчин решил открыться, его и ещё одного расстреляли, двоих по какой-то причине не тронули.

После боёв осталось много убитых. Подростков обязывали их хоронить. Я не пошла: очень боялась мертвецов, меня заменила младшая Нина. Хоронили бойцов в Демьяновом саду, позже перезахоранивали в Луковце. Немцы лежали долго, раздутые, попадутся на пути — сердце со страху обмирало.

Отца забрали на фронт сразу после освобождения. Дослужился до сержанта, имел награды. Он погиб под Успенье, 27 августа под Брянском. Я-то старшая, помню его, а другие малы были, не запомнили. Надюшка так и совсем не видала.

От отца долго не было письма. И что-то сны нехорошие начали сниться. Смотрим, уже к Октябрьской приносят похоронку. Они каждый день шли, в деревне сто домов, из каждого два-три человека воевали, у кого отец, муж, у кого сыновья. Женщины кричали страшно. Но люди тогда другие были, одной пришла похоронка — к ней идут, потом к другой. Так вместе горе и переживали. Мне похоронку отдала письмоноска. Матери говорить я побоялась, знала, что она будет голосить, а сама наголосилась, три дня ревела. Того не подумала, что похоронку отдавать всё равно надо, пенсию-то оформлять.

Уже после войны пришло письмо из той деревни, где был погиб отец. Когда хоронили убитых, местный дедушка вытащил документы отца и сделал полное описание его внешности. «Мы вашего хозяина захоронили. У него в кармане нашли военный билет. Немолодой человек. Передние зубы целы, бабок нет» — сообщал дедушка и давал указание на точное место захоронения. Отцу на момент гибели было 48 лет. Сразу мама поехать не смогла, а когда появилась возможность, тот дедушка уже умер, покопали на указанном месте, ничего не нашли. Председатель сельсовета сказал, что всех бойцов перезахоронили. На детей мама получала пенсию — 9 рублей.

После освобождения района, летом 43-го мы с подругами рыли окопы.Сначала на Удереве, потом нас на Саловку послали, дом там стоял, с него Мурашихинский лес как на ладони был виден. Тогда ж деревьев не было, всё попилено. Там мы пробыли недолго. Из Саловки нас отправили под Поныри. Поселили в большой деревне Никольское. Народу было много: с Мокрого, Плещеева, Луковца, Подкопаева, Кобзева. Все свои. Днём работать не разрешали, возили на рытьё окопов ночью. Выгрузят, говорят: вот это надо обрывать, сделать прямо, чтоб если танки пойдут, тут застряли. А может они другой дорогой пошли бы. А на Понырях бой был страшный. Летят два самолёта, света нет, мы лопатками стучим. С нами два офицера.

— Девушки, вы не бойтесь, мы за вас отвечаем.

А у нас ума ещё нет, откуда ум-то. Думаем, раз отвечают, значит, ничего не случится. Самолёт летел, бросил бомбу, хорошо, все живы остались.

Бывало, везут с Понырей на крытых машинах куда-то в тыл раненых. Они кричат невыносимо как, кровь течёт, брезент приоткрыт, чтоб было не очень душно. Нам дали передышку. отпустили домой, чтобы мы могли искупаться и взять хлеба. Нас шло много, из каждого дома по человеку, а то и по два. Даже женщин, у которых были дети, гоняли на рытьё окопов.

Мы подошли уже к Костинскому лесу, когда прилетел самолёт, как начал строчить! Солдат, что нас сопровождал, заорал: ах, мать-перемать, быстрей в лес!

Домой вернулись к пятому августа, как только немца выгнали из-под Орла. Мама косила рожь.

— Мам, ты такая старая, давай я косить буду, — сказала я (матери на ту пору было 42 года). Первый шёл мужчина крепкий, уже седой. Повернётся и скажет:

— Ты пошире ряд делай.

Я из последних сил старалась. А сама думаю, да когда же это закончится, ребро за ребро заходило.

Послевоенные годы стали тяжким испытанием. Летом 46-го на Казанскую в Мокром был такой сильный град, что побил окна и на следующий день к обеду лежал под кустами. У нас на квартире стоял учётчик, град застал его в поле, чуть не засёк до смерти. Учётчик простудился, позже заболел туберкулёзом и умер. Урожай был выбит, всё смешало с землёй, даже соломы не осталось. На следующий год после таяния снега и до осени не выпало ни одного дождя. Восемнадцатью вёдрами картошки, что мы собрали, нужно было прокормиться и ещё оставить на семена. В деревне говорили про одного мужчину, у него была яма с картошкой на семена. Он так берёг картошку, что умер с голоду, но яму не раскрыл.

За комбайном собирали зёрнышки, мололи их как-то, получались крупинки, мама их заваривала в кипятке. Трагедий голодных лет было много. Из всех смертей, случившихся в деревне, особенно страшной была смерть пятилетней девочки. Она ходила со старшими братьями и сёстрами по полю, набивая голодный желудок зёрнышками, а придя домой, едва переступив порог, упала и зёрна посыпались из её рта. Весной, после таяния снега, когда совсем нечего было есть, в пищу пошла лебеда.

Была она вкусная-вкусная, лепёшки пекли, щи варили. Одно плохо, мы от неё пухли. Из еды только водички вдоволь, мы нахлебаемся да и распухнем. Тогда все опухшие ходили. Я первая опухла, за мной остальные. Сидим раздутые, глядим друг на друга, этот страшный, а тот ещё страшнее, а сами со смеху валяемся. Мать ругается: вот дураки, смерть на носу, а вы смеётесь.

Председатель сельсовета распорядился выдать вдовам по 10 кило геркулеса и соевой муки. Но даже в голод невозможно было есть соевую муку, до того гадка она была. Мама заваривала геркулес и добавляла понемногу соевой муки, чтобы не так сильно она чувствовалась.

Не стало мужика в семье и сразу завалилась хата. Она хоть и была на подпорках, но как-то стояла, а без мужского пригляду упала. Уходя на войну, отец просил свою сестру:

— Гриппушка, ты Акулину не брось.

И тётя Агриппина помогала, как могла. Отдала бревёнчатый амбар, и мама свой амбар завалила, колхоз помог поставить хатёнку.

Я осталась работать в колхозе. Заготовленное зерно на коровах возили в церковь в Губкино и на станцию. Женщины коров жалели, артачились, говорили, что повезут на тачке. Председатель сразу:

— Нет, я сказал на коровах. Вы что, враги народа?

С председателем, а главное с аргументом «враг народа» никто не спорил. Коровы же показывали бестолковый нрав. То еле плелись, то, завидя ручеек, пускались по-лошадиному вскачь, опрокидывая заготовленное зерно.

За работу начисляли трудодни, придёт осень, подсчитают, а на трудодень по сто граммов

sinizina-02

Два года я проработала колхозницей, потом меня поставили бригадиром, бабами руководить. Над ними дед стоял, старый, лет восьмидесяти, он заболел и не мог больше выполнять обязанности. Мне сказали: ты грамотная, считать умеешь, будешь бригадиром. Господи! Это ж было мучение. Я всё думала. как от этого бригадирства отвязаться. Вот намолотили зерно. Его или в Губкино везти надо в церкву, или на нетрубежскую станцию за 15-20 км. Запрягали в тележку коров. Корове полагалось везти два мешка. На тачке ещё два. Одна женщина управляла коровой, другая везла зерно на тачке. Вот доехали до Дровосечного, там мостик, а тут вода, корова может пить захотела, как шарахнулась в ручей с телегой, мешками. Женщины кричат: я лучше на себе повезу два мешка, только не на корове, она и молока потом не даст и мучение на ней везти. Придёт председатель, командует: сегодня столько-то отвезти надо. Станешь бабам говорить, а я девчонка, они разве будут меня слушаться. Одна говорит не поеду, другая — не поеду. У одной муж погиб, другой детей кормить надо, у неё их пятеро или сколько. Придёт корова, сколько она молока даст? Намолотят зерна, наскирдуют, зерно не на чем вывозить, я распоряжаюсь:

— Паш, Маш, ты сегодня караулить будешь.

Они сразу в крик, да как я одна в поле пойду сидеть и вдвоём не пойдём, ты с нами карауль. А мне куда деваться, на сене посплю, утром опять на работу. Надоело мне. Лёд стал, пошла я к речке Сосне, думаю, искупаюсь, получу воспаление лёгких, меня положат в больницу, а пока я болеть буду назначат другого бригадира, так его и оставят. Окунулась в сажень раза два, холод невозможный, еле вылезла. Заболеть я не заболела, а как пошли у меня по телу чирьи, замучили.

После войны институты готовили учителей по сокращённой программе, брали с девятилетним образованием и через два с половиной года выпускали специалистов. Отец мечтал, чтобы я стала учительницей. Подруги собрались поступать в Орёл, я прибежала домой: так и так, тоже поеду.

Собрались мы с девушками, решили, что такого-то числа едем. А тут собрание колхозное, выбирали счетовода. Счетоводом был старый малограмотный дед, у него произошли какая-то путаница, деда сняла, а выбирать кого? Из 110 домов я осталась самая грамотная, меня и выбрали. Я было отнекивалась, мол, на счётах считать не умею, а председатель засмеялся: я тебя, мол, за два часа научу.

Прихожу домой, жалуюсь матери: мам, меня счетоводом выбрали, как же теперь институт.

Мать перекрестилась: и слава Богу, мне тебя учить не на что, возить на за что и одевать не во что. А с печки сёстры голопузые кричат:

— Ты девять классов закончила, а мы нет. Оставайся.

Конечно, матери с шестью детьми приходилось тяжело.

sinizina-03

Закончила курсы бухгалтеров, работала в МТС, завхозом в школе. Завхозом меня не просто взяли, ухватили. Это потом оказалось, что завхоз обязан ручки, тетради, карандаши, мел, всё необходимое привозить из города самостоятельно. Лошади в школе не было, машины тоже. Директор говорит: ищи транспорт, мы тебе потом оплатим. Приеду в город, понабираю всего необходимого и стою на дороге как дура. Пару раз съездила и сбежала опять в колхоз кассиром. Уж как мне транспорт обещали: летом лошадь, зимой машину. А все равно на неделе по нескольку раз в город пешком ходила. Деньги получать надо, а машина то разломалась, то куда уехала, а я с деньгами. Иду из города через Губкино, Луковец, вот когда страшно было. Особенно когда от Луковца до Рогатого шла боялась, что деньги отнимут. Но ни разу не было, чтобы за мной кто-то бежал. Потом распоряжение вышло: с охранником ездить. И назначил мне директор «охранника» — Петра Ивановича, шофёра, летом он на лошади ездил. Без одной руки и глаза. Хорош охранник, да и лошадь, такая кляча была, еле шла. От кого бы мы убежать смогли? Потом, парня пришёл из армии, Василий Иванович Синицын, начал работать шофёром, меня возить. В 53-мы поженились, живём в Малоархангельске. Дочка наша, Светлана, воплотила мою мечту: стала учительницей.

Мама меня учила: мужу поперёк ничего не говори. Прожили мы с мужем хорошо, дружно, 60 лет уже вместе. И я в свою очередь повторю молодым девушкам: не перечьте мужу, оно и лучше будет.

sinizina-04

Добавить комментарий

Пожалуйста, не надо спама, сайт модерируется.

На сайте включена Граватары. Вы можете использовать сервис Gravatar.