Home » Культура

Владимир Богатырев — Возвращение

12 декабря 2009 Нет комментариев

Костры.

Я люблю эту лесостепную данность первой любовью ребенка и другого знания мне попросту не надо… Речек нет, но — пруды. А поднявшиеся и разросшиеся лесополосы в полях — это ли не украшение! Делят земли на квадраты и трапеции, обилие тени дают, ягодные кусты высажены в междурядье, грибы есть. Эти тридцатилетние посадки принялись и поднялись хорошо, украсив срединную Россию, на северной черте излета черноземов. И каждый раз едешь — как переходишь какой-то новый Рубикон.

Полюбил этот край с юных глаз и младых ногтей, с первого своего дня и часа тут, когда тебя, сошедшего с поезда до свету, недреманный шофер тот вызволил из полусонного деревянного здания станционного вокзала с непременным буфетом в углу, и попутная полуторка его, трепыхаясь бортами и жестянками крыльев, по холодку с ветерком на борту, везла в город, в сторону проступающего рассвета; она бежала по грунтовой полуразбитой дороге, по плосковатости безлесья, а справа маячил, все отставая и отставая, серый шпиль обелиска, поставленного у Понырей в память погибших в недавнюю войну саперов.

Обходя выбоины и частые ухабы, пробиралась, шла или бежала та ранняя полуторка сквозь придорожные деревни Протасово, Гриневку, Подгороднюю и Вавилоновку, оставляя вдоль обочин бедные хаты под соломой, с парочкой жидких яблонь и вишнями в палисадниках к шоссе, чуть ли не бившими протянутыми ветками по лицу; огибая рукотворные, без помощи техники, покрытые сталистой зябкой рябью пруды в ракитниках и лозанках, с пухом гусиным у бережков. И с овечьими фермами.

Припоминается: стою в городе, в сквере у памятника недавно погибшим — только-только, лет пять-шесть, прокатилась война. Тот же поезд и теперь приходит на станцию в заранке, в пол-пятого, как и тридцать три года тому назад. В городе захватываю красный рассвет полного солнца — или в пути, под Онегиным, если решился идти, не дожидаясь никаких попутных… А до того снова войдешь в светающий сквер, где обелиск крапчато-бурого гранита и наземные плиты с высеченными именами чутко еще стерегут тишину, тепло и лунный сумерек краткой летней ночи. Повеет высоким, благодатным, а в чем оно — в раз и не выскажешь. И встретишь зрелище красного шара солнца, увеличенного и оплавленного с нижнего боку, и всхода его все с одного и того же места.

А просторы от станции — теперь в лесополосах, и зорьки те же, поезд на рассвете; опять эти хаты спросонья, но все под железом и шифером, веселее подкрашенные в туманце, не село и еще не город сам, дома с деревенскими лицами на проезжую дорогу, с яблонями в палисадниках, — не на задворках, по городской стесненности усадеб. Давно тут смущал и понукал меня к разгадке какой-то зрительный, видовой непорядок… Думал, думал: что-то не так, и додумался, догадался: сады-то не за дворами, а перед домовыми окнами на улицу, а сами дома стоят по-северному, торцом на мир людской,

Долог путь на родину. Сколько езжено-переезжено в эти края, а волнения свеж и щекотен холодок в груди, как и в первый раз, лет скоро сорок назад. Та же ровная здесь, как по скатерти отбегающая дорога — исхолмленность начнется позднее, по пути на Каменку за городом — те же хаты протасовские у дороги, ту же загогулину делает асфальтированная дорога, огибая незавидный да приметный прудишко и низинку, где фермы овечьи стояли на лугу, взмокшем от росы и низменности места. Где взять, как найти крайние и единственные слова, чтоб записать все это, как воспроизвести в доподлинности эту малахитно-зеленую влажную траву, слипшуюся с ночи вдоль обочины с пылью, зябко, но чутко дремлющие палисадные кусты возле дороги! Одно слово: родная земля…

Ожидание попутных — если остался — в придорожной бетонной будке у кладбища, на выходе из города в сторону Беленького — еще обелиск рядом, новинка, у шоссе, на виду и свободном пространстве — свежий бронзовый бюст погибшему от рук захватчиков учителю-партизану на постаменте… Места искать не стали — поставили у обочины. На трусящем маштаке, в повозке на дутых автомобильных шинах направляется спозаранку по своим делам в город цыган-кузнец из Приволья, куда ты тогда, тридцать лет и три года тому назад по ошибке ушел — с тяжестью рюкзака за плечами, с полевым биноклем на груди и — чтоб деревенских удивить — в шлеме танкистском из чертовой кожи. Не побоялся, пехом пошел. Через Беленький к Онегину надо бы, а забрал левее, попал в Приволье, — откуда сейчас трусил ездок необычного вида.

Расставания с деревней и возвращения… Сколько их было, сколько будет еще! Каждое, как на век, грусть и радость. Беспричинная радость — от вечно нового в видении открывшейся из-за леса Каменки и окрестностей, а тревожность, «что покидаешь, может быть, навсегда — заброшенный, забытый богами край, где льется такая замедленная и так неразнообразная жизнь. (Дурное пахнущее, погубительное, с детства привитое чувство — поскорее оторваться от деревни!..) И еще ты боялся: пока тут подбираешь картошку в плетюху или рвешь верхушки летней крапивы поросенку ненавистному, свершатся там, в городах, главные события, в которых, из-за этой самой пропадной крапивы не будешь участником.

Владимир Богатырев
Опубликовано в книге «Малоархангельский каравай» — сборнике произведений малоархангельских поэтов и прозаиков, 1999 год.

Добавить комментарий

Пожалуйста, не надо спама, сайт модерируется.

На сайте включена Граватары. Вы можете использовать сервис Gravatar.